Память о войне: как великая Победа стала «нашим всем» и чем это грозит
Борьба за идентичность
Победа в Великой Отечественной войне превратилась в 2000-х годах в центральный столп идентичности «нас», стоящих за современным российским государством. Конструирование российской идентичности после распада СССР оказалось трудным и конфликтным процессом, и по некоторым пунктам так и не удалось прийти к консенсусу. Например, можно ли называть «нас» нацией? Если да, то какой? Придуманная в 1990-х годах формула «российская нация» не прижилась, а в формулу «русская нация» нельзя вписать все сообщество граждан РФ. А если нет, то как «нас» называть в сложившейся системе координат, где государства полагаются нациями, — империей, цивилизацией, «многонациональным народом»? Однако и относительно того, кого надлежит включать в понятие «мы», согласия нет (хотя Конституция вроде бы этот вопрос решает однозначно). Длинный ряд синонимов, используемых для обозначения «нашего» сообщества — граждане РФ, россияне, русские, соотечественники, русский мир и пр., — красноречиво свидетельствует об отсутствии определенности в отношении границ сообщества.
Не больше ясности и с вопросом о том, «какие мы». Это измерение идентичности задается системой разделяемых ценностей (политических, культурных, религиозных) и так называемым национальным нарративом (то есть смысловой схемой, связывающей прошлое с настоящим и желаемым будущим). В 1990-х годах, после распада СССР, и то и другое было полем идеологических битв. В 2000-х годах была достигнута видимость консенсуса на базе отказа от прежнего «критического» нарратива, противопоставлявшего «новую» Россию «старой».
При Владимире Путине выбор был сделан в пользу нарратива, который можно назвать «апологетическим». Для формирования позитивного образа «нас» используются символы разных эпох, объединенные идеей «тысячелетнего» великого государства. Элементы данной конструкции нередко противоречат друг другу — ведь история России не раз меняла свой вектор! Однако в официальной политике памяти эти противоречия успешно «забываются».
Победа в Великой Отечественной войне была центральным элементом обеих версий постсоветского нарратива. Однако в официальном дискурсе 1990-х годов в противоположность советскому канону она интерпретировалась как подвиг народа, победившего не благодаря, а вопреки «партии и государству»; война представлялась не только как героический подвиг, но и как коллективная травма. В дискурсе же 2000-х годов тема войны как травмы оказалась практически забытой и на первый план вышли «плоды» победы — гордость деяниями предков, защитивших Родину, освободивших миллионы людей от нацистской оккупации, завоевавших стране статус мировой супердержавы.
Великая Победа как «наше все»
Важно уточнить: и в том и в другом случае речь идет не об истории, то есть не о систематической реконструкции прошлого на основе источников, нацеленной на получение объективного знания, а о мифах коллективной памяти — разделяемых представлениях о прошлом, которые неизбежно являются упрощенными, избирательными и часто эмоционально нагруженными. В любом современном обществе сосуществуют конкурирующие мифы относительно одного и того же прошлого. Политикам, говорящим от имени государства, принадлежит важная роль в их отборе и закреплении в массовом сознании.
То, что именно великая Победа стала главной опорой политики памяти, нацеленной на формирование новой российской идентичности, вполне закономерно. Это чуть ли не единственное событие российской истории, которое отвечает всем критериям «политической пригодности»: оно актуализировано в массовом сознании, поскольку опирается на солидную инфраструктуру памяти, созданную главным образом в 1970–1980-х годах, и пока еще живую память старшего поколения; имеет широкий спектр символических значений для характеристики «нас» (причем позитивной) и не является предметом противоположных оценок, конкуренция которых воспринимается по принципу игры с нулевой суммой. Вместе с тем в силу скудости «актуализированных» символических ресурсов миф о великой Победе за последние 15 лет стал буквально нашим всем; он приобрел множество новых смысловых значений и символизирует чуть ли не все аспекты современной российской идентичности.
«Войны памятей»
К сожалению, такая символическая инфляция влечет за собой определенные риски, и это тем более тревожно, что опасность обесценивания грозит мифу, который действительно является главной несущей конструкцией российской идентичности.
Во-первых, сложная конструкция коллективной памяти о войне вступает в новый этап трансформации, обусловленный естественной сменой поколений. До недавнего времени мифы о Великой Отечественной войне черпали силу в живой социальной памяти: публичные нарративы подкреплялись рассказами старших членов семьи, соседей, знакомых, что делало их частью личной истории. Но подрастают поколения, для которых это уже не так.
Не так давно я обсуждала это с моими студентами: оказалось, что в их семьях и кругах общения уже практически нет ветеранов. Не случайно такой широкий отклик имеет акция «Бессмертный полк» — люди чувствуют потребность в символизации исчезающей живой памяти. Однако при всей важности этого нового коллективного опыта для поддержания эмоциональных уз качество «памяти» о войне будет меняться, и ее неизбежная политизация грозит превращением того, что видится как часть личной истории, в элемент пропаганды, который у кого-то вызывает отклик, а кого-то оставляет равнодушным. Здесь требуется особая точность и деликатность, что трудно обеспечить, коль скоро великая Победа это «наше все».
Во-вторых, хотя значение памяти о войне в российском обществе действительно ни у кого не вызывает сомнений, в результате ее активного политического использования произошла чрезвычайно тревожная вещь: поддерживаемая государством версия мифа о великой Победе на наших глазах превращается в оружие в борьбе с политическими противниками. Чего стоит недавний пример хулиганской выходки «патриотических» активистов против победителей конкурса работ старшеклассников «Человек в истории. Россия — ХХ век», организованного «Мемориалом». Это грозит дезинтеграцией едва ли не единственного объединяющего символа. Весьма характерна в этом смысле метаморфоза, произошедшая с георгиевской ленточкой: удачно найденный символ изначально «неполитической» идентификации с мифом Победы в контексте украинского кризиса из знака единения превратился в маркер идеологического водораздела.
В-третьих, память о войне является главной опорой не только российской идентичности — ту же роль мифы о Второй мировой войне играют в национальных нарративах некоторых других восточноевропейских государств. Неудивительно, что очевидное несовпадение интерпретаций периодически выливается в «войны памятей», которые мы наблюдаем на протяжении последних 15 лет. Российской версии истории приходится противостоять вызовам извне, и в этой символической борьбе главный упор делается на пропаганду в духе «апологетического» нарратива. Однако, к сожалению, в долгосрочной перспективе такая стратегия не слишком эффективна, поскольку формирует излишне жесткую и потому хрупкую конструкцию.
