Кризис слева: почему российской оппозиции не дается социальная повестка
Политический ажиотаж, возникший вокруг вышедшего из заключения лидера «Левого фронта» Сергея Удальцова, позволяет сделать некоторые наблюдения о перспективах левой оппозиции в России. И тот факт, что Удальцов был сразу отторгнут многими левыми группами, оказавшись для них большим врагом, чем «либералы» и «плутократы», хорошо показывает проблемы левого движения.
Упущенный шанс
В мае 2012 года, во время «Марша миллионов», вылившегося в итоге в знаменитое «Болотное дело», краснознаменная колонна была весьма многочисленной и самой организованной. Хотя протестное движение в итоге стали ассоциировать с либеральной оппозицией, левая составляющая никогда не была в нем периферией, напротив, она оказывала значительное влияние на весь тогдашний протест.
При этом именно в 2011–2012 годах был шанс на объединение разных по своей идеологии протестных сил. А еще был четкий и массовый запрос на политические проекты левого толка («за справедливость») — об этом свидетельствовал приток людей в «Справедливую Россию» и рост числа голосов за нее и за КПРФ.
Народная, относительно массовая оппозиционность в России — традиционно левая. Либеральный протест, как и либеральные партии, исторически в меньшинстве из-за очевидной слабости среднего класса. Тем более удивительно наблюдать, как политики левого толка раз за разом проваливают попытки создания сильного оппозиционного движения. Не был использован и шанс, появившийся с протестной волной 2011–2012 годов.
Еще в 1990-е казалось, что в стране есть силы, способные создавать противовес власти — та же КПРФ, радикальные движения типа «Трудовой России», независимые профсоюзы. К 2012 году левые уже были не те: рабочее движение практически прекратилось, профсоюзы так и не стали массовыми, КПРФ заняла место в системе.
Радикальные левые группы, пускай и активные, сузили поле деятельности и социальную аудиторию. Да, они казались угрозой для власти как возможный элемент единого уличного протеста на манер «цветных революций» и европейских молодежных бунтов — однако их, конечно, нельзя было назвать каким-то цельным левым движением. Скорее левый «движ», используя терминологию самих же левых. Интересно, рискованно, романтично, но не более.
После Болотной стало еще хуже. Протестное движение погрязло в дрязгах, спорах об амбициях. Системные партии от протеста дистанцировались и взяли курс на негласный союз с властью — Крым лишь завершил этот процесс, но начался он значительно раньше. Да и технологами были созданы «левые» фейки, нужные, чтобы размывать социальную повестку.
Лидеры левых групп не смогли справиться с этой ситуацией, сказалось отсутствие массовости у их проектов, ориентированность на узкие социальные сегменты. Начались распри — раскол пошел по вопросам поддержки присоединения Крыма и войны в Донбассе, как будто в этом была суть левой повестки.
Что мы наблюдаем сейчас? Единого левого фронта или движения как не было, так и нет. За броскими брендами скрываются небольшие клубы по интересам. Попыток объединиться тоже нет, как и выйти в массы. Эсэры вообще перестали быть левым проектом. КПРФ почти вдвое сократила представительство в Думе, заметно потеряла влияние и шансы вернуть доверие тех, кто дал ей голоса в 2011-м. Партия научилась ставить диагнозы всем болезням страны, но явно не готова взяться за их лечение.
Парадоксальная ситуация! По данным Sberbank CIB, за время экономического спада доля населения, относящего себя к среднему классу, уменьшилась с 61 до 51%. В первом квартале 2017 года Татьяна Голикова насчитала 22 млн нищих россиян. Россия — один из мировых центров неравенства: 10% самых богатых россиян владеют 87% национального богатства. Запрос на как минимум левоцентристский, если не на леворадикальный, проект налицо, но все левые силы деморализованы и маргинальны.
Прогнозы
От системных партий серьезных шагов ждать не стоит. У них есть госфинансирование, и оно их бетонирует, превращает в монумент: в нынешнем положении они могут существовать бесконечно долго, заполняя своей массой нишу парламентской оппозиции и не пуская туда никого другого. Что до несистемных сил, то они оказываются в замкнутом круге: в Думу им не избраться — слишком мало сил и много противодействия. Спонсоров почти нет, а значит, шансов подняться на более серьезный уровень мало. Можно эпатировать власть уличными акциями и даже пойти на тактические союзы с другими протестными группами, исповедующими «прямое действие», но тут перспективы пока что не радужные — естественной преградой всегда будет отсутствие массовости, заведомая маргинальность. Левые откровенно проспали уличную повестку: пока они спорили о моральной чистоте Удальцова, почти всю улицу забрал Навальный. Делиться он ею не будет, а значит, левым или идти за ним, или довольствоваться скромными вторыми ролями.
Тут сказывается изначально проигрышная стратегия левых сил — делать основную ставку на городскую молодежь. Да, казалось бы, для быстрых революционных перемен это самая лучшая среда. Но мы живем в России, а не в Европе 1968 года и даже не на Украине 2004-го или 2014 года. В России центр — в регионах; чтобы добиться политического преобладания, недостаточно поднять две-три городских агломерации, нужно зайти и в областные центры, и в малые города, и в деревни — с их совсем не столичной повесткой и совершенно иным жизненным укладом. Преодолеть традиционный интеллигентский снобизм, презрение к «смотрящим ТВ», «любящим Путина», «совку», «вате». Понять всю поверхностность этих ярлыков, погрузиться в реальные человеческие проблемы.
«Пролы» — так называл эту «массу» кумир наших нонконформистов Оруэлл. У него они, и правда, были безликой массой, и такую логику он, человек из страны с высоким процентом среднего класса, мог себе позволить. Но у нас замкнуться в городской среде и презирать все, что «за МКАДом», — значит заведомо похоронить себя как политика.
Так что же, на левом фронте — без перемен? И да, и нет.
Подобная же ситуация была в России, например, накануне революции 1905 года. Левые партии и движения действовали в основном в эмиграции и имели крайне мало влияния в рабочей среде. Это потом они напишут в учебниках о том, как вели народ. Но тогда они точно также дробились на фракции, спорили до членовредительства о пустяках. И революцию начали профсоюзные рабочие организации, возникшие без участия левых сил и даже намеренно от них дистанцировавшиеся. Выдвинув единые политические требования, эти организации всколыхнули страну. Другой классический пример — польская «Солидарность».
Возможно, и в России будущее левого движения надо искать в альтернативном профсоюзном формате? А точнее, в формате политизированных союзов, объединяющих всех тех, кто не имеет привилегий и на классическом левом жаргоне может быть назван «эксплуатируемым»?
«Новые эксплуатируемые» — это и рабочие, и офисные работники, и дальнобойщики, и фермеры, и многочисленный «прекариат», подпитывающий городской протест. У них уже сейчас есть четко выраженные требования — справедливости, социального равенства, отмены привилегий «эксплуататоров». На этой почве возможно общее движение и столиц, и регионов, и трудовых коллективов, и городской молодежи.
Социальный протест уже есть. Не называемый левым, он, в сущности, является именно таковым, и это живая почва для появления новых левых политиков и политических групп. Вопрос в том, как скоро они вырастут. Безусловно, власть будет всячески им противодействовать и в какой-то момент даже сама может стать отчасти «левой», решающей социальные вопросы. Но полностью перестроиться она вряд ли сумеет. И это вполне может спровоцировать массовый левый поворот, причем критическая масса социального недовольства способна перевернуть политическую систему, и не дожидаясь появления «правильных» партий и движений.
