Новая парадигма нефтяной отрасли России
Есть расхожее выражение: любой кризис — это не только трагические проблемы, но и некие возможности для будущего развития. Мой опыт преодоления четырех предыдущих политико-экономических потрясений как будто подтверждал это — всегда удавалось находить решения, позволявшие сохранять оптимизм и двигаться вперед, но в этот раз все выглядело по-другому. Экспроприация золото-валютных резервов (ЗВР) и эскалация санкционного давления, развал производственных связей и торговой логистики не оставляли даже намека на хоть какой-то позитив. Однако теперь, спустя три месяца после начала спецоперации на Украине, как мне кажется, начали смутно проявляться очертания той новой реальности, в которой нефтяная промышленность России сможет не только выживать, но даже и развиваться.
Действующая экономическая модель российской нефтянки сложилась в начале 2000-х годов. Приватизация, реальная конкуренция среди нефтяных компаний плюс в целом благоприятная ценовая конъюнктура создали предпосылки для быстрого роста добычи и переработки углеводородов. Причем роста качественного, на основе современных технологий, позволяющих контролировать затраты на добычу и увеличивать глубину переработки. Но бурный рост породил и проблемы, в том числе замаячил призрак так называемой голландской болезни, когда растущие валютные поступления могли привести к укреплению рубля и, соответственно, ослаблению экспортной эффективности и конкурентоспособности внутреннего рынка. Выход был традиционным — введение так называемого бюджетного правила, согласно которому примерно 50% всех собираемых с нефтяной промышленности налогов изымались в ЗВР Центрального банка России и Фонд национального благосостояния. В результате, если предельно упростить, механизм распределения выручки нефтяных компаний выглядит следующим образом: 40% — это операционные и капитальные затраты плюс прибыль, 30% — поступления в бюджет России и 30% — в валютные резервы страны. Последние — это, по сути, кредитные обязательства, главным образом ФРС США и ЦБ ЕС. Получилось, что за время существования бюджетного правила около миллиарда тонн черного золота было отдано в долг под обеспечение responsible obligations западных правительств. Теперь, как выяснилось, нет ни ответственности, ни обязательств и, соответственно, нет накопленных нашей страной финансовых ресурсов. Их будущее, как говорят геймеры, «скрыто туманом войны».
Какие выводы из этого следуют и где заявленный автором пусть смутный, но позитив?
Во-первых, поставлена под сомнение вся пост-Бреттон-Вудская валютная система глобальных экономических связей. В ее рамках бывшие метрополии, по сути, эмитировали инфляцию, выпуская ничем не обеспеченные суверенные долговые обязательства, которые обменивались на товары и сырье из развивающихся стран. Экономическая наука и консультанты из тех же метрополий убеждали в незыблемости и абсолютной надежности такого обмена. Более того, развивающимся экономикам всячески рекомендовалось наращивание чужих долговых обязательств в национальных резервных фондах.
При этом умалчивался тот факт, что если ты наращиваешь чужие суверенные долги, то теряешь часть своего суверенитета. Иран, Венесуэла и теперь Россия стали наглядной иллюстрацией того, что финансовая надежность зависит от политической целесообразности. В ближайшие годы мы будем наблюдать серию тектонических сдвигов в глобальной финансовой системе. Первый из них произошел еще в 2008 году, вне всякой связи с текущими политическими реалиями. Понятно, что развивающимся экономикам с мультимиллиардными валютными накоплениями понадобятся десятилетия для изменения парадигмы экономического развития. Но процесс уже запущен. И было бы странно, если бы наша страна его активно не возглавила.
Во-вторых, давайте зададимся вопросом: зачем производить и экспортировать товаров больше, чем это необходимо для динамичного экономического роста и повышения текущего благосостояния? Для обеспечения будущего? Но, по мне, более рационально сохранить для будущего потребления неизвлеченные запасы сырья и создать инфраструктурные заделы, чем накапливать сомнительные долговые обязательства, которые к тому же ежегодно обесцениваются в силу не контролируемой тобой девальвации. Сразу отмечу, что с высокой долей вероятности потребность в сырьевых ресурсах будет увеличиваться в ближайшие десятилетия и их стоимость будет коррелировать с реальной инфляцией. (Кстати, очень забавно наблюдать, как те политики, которые говорили об углеводородах как о товаре с «сомнительной» стоимостью и наступлении «безуглеводородной» эры, сегодня активно убеждают нефтяные компании увеличивать инвестиции в разведку и разработку… Политическая конъюнктура поменялась.)
Поэтому зачем России обеспечивать добычу 10 млн барр. нефти в день, если мы сможем эффективно потреблять и экспортировать 7–8 млн без потерь для бюджета государства, внутреннего потребления и обеспечения импорта. Давайте вернемся и к той дискуссии, которая была накануне соглашения ОПЕК+. Что лучше — продавать 10 барр. сырца по $50 или семь, но по $80? Так и теперь. Нужно ли стараться сохранить объемы докризисного экспорта, соглашаясь на 30-процентные, а порой и на 40-процентные дисконты?
При этом покупатели под разговоры о нефтяном эмбарго будут стараться институционализировать эти скидки с помощью инструментов тарифного регулирования.
В условиях политического шторма чрезвычайно важно сохранить соглашение ОПЕК+. Только арабские производители обладают свободными мощностями, способными в краткосрочный период частично заместить российский нефтяной экспорт. Несомненно, что все последующие шаги по оптимизации нефтяных поставок было бы разумно координировать с нашими партнерами по соглашению. Со временем по мере роста мирового спроса на углеводороды и развития экспортной инфраструктуры, ориентированной на восточное направление, у России появится возможность вновь нарастить добычу нефти, сохраняя формат взаимодействия ОПЕК+.
Несколько слов об иранском опыте выживания в условиях тотальных санкций. Главный вывод в том, что различные весовые категории должны определять и различные подходы в адаптации. Доля России в глобальном нефтяном балансе в три раза выше иранской. Ее очень трудно заместить без серьезных социальных потрясений. Поэтому использование бартерных сделок — для наших нефтяников достаточно сомнительная мера. Она крайне выгодна для покупателей, но не для экспортеров, хотя сейчас многие рассматривают межправительственные соглашения чуть ли не как панацею.
На мой взгляд, важнее сосредоточиться на логистических проблемах. В первую очередь — на страховании и перестраховке судов и грузов. Рост стоимости фрахта судов, огромные скидки по стоимости товарных партий в определенной степени связаны с санкционными ограничениями в страховании ответственности перевозчиков.
Другим важным шагом могло бы стать увеличение мощностей национального танкерного флота, включая танкеры класса «река — море», для создания альтернативных транспортных коридоров экспорта российской нефти через Турцию, Иран и страны Средней Азии.
Следует также упомянуть весьма гибкую и децентрализованную систему иранского экспорта. Этот опыт, несомненно, полезен в условиях наращивания экономического давления и «вторичных» санкций.
В-третьих, в условиях пандемии, а теперь и санкционных ограничений наши нефтяные компании вынуждены приспосабливаться к внешней конъюнктуре — то сокращать добычу нефти, останавливая скважины и замораживая проекты развития, то запускать их обратно, увеличивая при необходимости производство и экспорт. Такая гибкая система является несомненным достижением, позволяющим сбалансировать спрос и предложение на глобальном рынке и, следовательно, увеличить доходы бюджетов как страны, так и компаний. Но подобная гибкость имеет и свою цену — высокие издержки на остановку и перезапуск скважин и поддержание инфраструктурных систем. К сожалению, действующая налоговая система не позволяет их учитывать. Я понимаю, что тема совершенствования налоговой системы в Министерстве финансов, мягко говоря, непопулярна. Но если мы хотим адаптировать нефтяную отрасль России к новой реальности, то рано или поздно это придется сделать. Тем более что ничего выдумывать и не надо. Существующий режим НДД позволяет сохранять производственную гибкость и обеспечить доходы бюджета Российской Федерации. Просто он должен стать доминирующим фискальным инструментом.
Как говорят, есть времена, в которые можно просто жить, а есть такие, в которые приходится выживать. Очень надеюсь, что наша нефтяная промышленность сможет не только выживать, но и развиваться. Условиями этого являются бюджетная и производственная адаптивность, а также соглашение с нашими партнерами по ОПЕК+.
