Глава фармбизнеса J&J: «Наш рост в России выражается двузначными цифрами»

Сопредседатель правления Janssen Хоакин Дуато (Фото: Екатерина Кузьмина / РБК)

Шампунь Johnson’s Baby, контактные линзы Acuvue, капли для глаз Visine, гель для умывания Clean & Clear и еще 389 тыс. товаров на полках магазинов по всему миру — хоть одним из длинного списка продуктов американской корпорации Johnson & Johnson наверняка приходилось воспользоваться каждому.

Но начинался бизнес J&J с медицинской продукции: в 1888 году только что основанная тремя братьями Джонсон компания опубликовала руководство «Современные методы антисептической обработки ран», которое быстро стало одним из главных учебных пособий по антисептической хирургии. В том же году J&J впервые в истории выпустила в продажу аптечки первой помощи (первые образцы предназначались для работников железных дорог). Возможно, бактерицидными пластырями мир тоже пользуется благодаря J&J: в 1921 году под маркой Band Aid на рынок было выведено изобретение Эрла Диксона — первый, по данным компании, пластырь, который поранившийся мог наложить самостоятельно.

Сейчас у J&J три направления бизнеса, каждый из которых развивается как самостоятельная компания: потребительские товары, медицинская техника и фармацевтика. Вместе они в прошлом году получили $74,3 млрд выручки и $17,1 млрд чистой прибыли. За всю историю J&J вывела на рынок больше сотни лекарств, продажи восьми из них превысили $1 млрд (каждое). Но пластыри и несложные безрецептурные препараты теперь дело подразделения потребительских товаров — вместе с шампунями, зубной нитью и кремами для рук.

Фармацевтическое же подразделение J&J, занимающее шестую строчку в топ-10 крупнейших производителей лекарств в мире, сосредоточено на разработке инновационных препаратов от серьезных заболеваний. Этот бизнес образовался при слиянии двух компаний: в 1959 году J&J приобрела швейцарскую компанию Cilag, а в 1961-м в группу вошла бельгийская Janssen Pharmaceutica N.V.

Несколькими годами раньше молодой химик и медик Пол Янссен, основатель Janssen Pharmaceutica, начал поиски новых препаратов в маленькой лаборатории на третьем этаже офиса компании своего отца. В 1958 году под его руководством была синтезирована молекула галоперидола, ставшего одним из самых продаваемых лекарств для лечения шизофрении. К моменту, когда Janssen вошла в состав J&J, в портфеле бельгийской компании было уже 11 будущих лекарств, в том числе молекула фентанила, который стали широко применять как анестетик и сильное обезболивающее.

С тех пор в Janssen (сейчас под этим именем консолидирован фармацевтический бизнес J&J) разработали более 80 оригинальных лекарств, например средство от диареи «Имодиум» (действующее вещество лоперамид) и противогрибковый препарат «Низорал» (кетоконазол); этими лекарствами сейчас также занимается подразделение потребительских товаров.

Несколько лет назад Janssen, как и другие крупнейшие фармкомпании, специализирующиеся на оригинальных лекарствах, оказалась в заложниках собственной инновационности: срок патентной защиты многих лекарств истекал, с выходом на рынок дженериков производство оригинальных препаратов становилось не таким уж выгодным, вложения в R&D с каждым годом увеличивались, а новых молекул, на основе которых можно было бы разработать оригинальные лекарства, находили все меньше. Janssen в ответ решила сосредоточиться на пяти терапевтических областях — иммунологии, инфекционных заболеваниях, неврологии, онкологии и сердечно-сосудистых заболеваниях, метаболических расстройствах — и увеличить инвестиции в разработку новых препаратов. В прошлом году компания инвестировала в R&D 19,1% своей выручки — $6,2 млрд (общие траты «большой» J&J составили $8,5 млрд, или 11,4% выручки).

Новая стратегия уже дает результаты. С 2009 года компании удалось вывести на рынок рекордные 14 новых лекарств, которые в 2014 году дали ей четверть от 32,3-миллиардной выручки (всего с 2009 по 2014 год фармкомпании зарегистрировали 184 новых препарата). С такими результатами Janssen — лидер индустрии по результативности R&D и самая быстрорастущая из топ-10 фармацевтических компаний США, Европы и Японии, указывает компания в отчетности за 2014 год.

При этом бизнес фармацевтических компаний с каждым годом становится все больше похож на научно-фантастический фильм. Продолжительность жизни растет, а значит, все больше людей доживает до онкологических заболеваний, болезни Альцгеймера и других недугов, с которыми раньше система здравоохранения дела не имела. Персональные технологии развиваются, и теперь медикам и фармацевтам доступно все больше и больше данных о человеческом организме: браслеты, позволяющие врачам удаленно и круглосуточно отслеживать состояние здоровья больных хроническими заболеваниями, уже реальность. Наконец, меняются и сами фармацевтические технологии: отрасль идет к разработке лекарств для конкретного человека на основе его генетического паспорта и совершенствует не только сами препараты, но и способы их доставки (например, разрабатывает таблетки с чипами и сенсорами).

О настоящем и будущем лекарств в интервью РБК рассказал сопредседатель правления Janssen Хоакин Дуато.

— Многие считают, что сфера здравоохранения стоит на пороге революции: с развитием методов диагностики вам каждый год становится доступно все больше данных для анализа и, соответственно, лечения заболеваний. С другой стороны, например, в России внедрение этих новейших технологий часто дело не сегодняшнего и даже не завтрашнего дня.

— Действительно, существуют две реальности. С одной стороны, мы говорим об огромных успехах в диагностике и лечении трудных заболеваний, а с другой — пока еще не удовлетворены базовые медицинские потребности, и эту проблему нужно решать. Достижения в изучении генома человека и клеточных белков позволяют нам лучше понять этиологию заболеваний и те этапы, в которые мы можем вмешиваться, чтобы заниматься профилактикой и лечением. Именно благодаря [расшифровке] человеческого генома появилось значительное число новых препаратов и методов лечения, которые уже выходят на рынок или находятся на стадии разработки. Прошлый год стал рекордным по числу новых медикаментов, одобренных управлением по контролю продуктов питания и лекарственных средств США (FDA). Это результат многолетних инвестиций в НИОКР, которые принесли свои плоды, — мы смогли глубже понять специфику [многих] заболеваний.

В то же время, действительно, во многих регионах мира люди [по-прежнему] нуждаются в базовой медицинской помощи, так как общественное здравоохранение в этих регионах еще не достигло желаемого уровня. [На таких рынках] мы концентрируем усилия на инфекционных заболеваниях, которые в целом шире распространены в странах с менее развитой системой здравоохранения. Так, яркий пример — проблема мультирезистентного [с множественной лекарственной устойчивостью] туберкулеза. Мы разработали принципиально новый за последние 40 лет метод его лечения — это препарат «Сиртуро» (бедаквилин). Недавно Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) включила его в Перечень жизненно необходимых лекарственных средств. Аналогично она включила в список наши препараты для лечения гепатита C и для лечения ВИЧ. Именно эти три заболевания — ВИЧ, гепатит C, мультирезистентный туберкулез наиболее распространены в регионах с ограниченными ресурсами. В этой ситуации наша задача — расширить доступ [к лечению] для наибольшей части населения, столкнувшейся с ними.

— Молекул, которые могут лечь в основу новых лекарств, в мире каждый год открывается все меньше. При этом за последние годы многие технологические компании, в частности Google, заявляют о собственных проектах, связанных с медициной и фармацевтикой. Можно ли допустить, что в ближайшем будущем главной работой в вашем секторе станет обработка данных, а вовсе не поиск молекул? Ваш основной конкурент в будущем — Google?

— Информационные технологии в нашем секторе важны сразу в нескольких аспектах. Во-первых, потрясающая мобильность, которую информационные технологии привнесли в лечение, способы администрирования заболеваний и сбор данных дали нам колоссальное преимущество в борьбе с существующими вызовами. Во-вторых, IT-компании помогают нам осмыслить и извлечь большую пользу из массива данных, которые мы собираем. Благодаря им мы можем моделировать клинические испытания и повышать вероятность их успеха. Важно также, что [вскоре] мы сможем собирать все данные по лекарственному препарату после его коммерциализации, чтобы определять, каким группам пациентов препарат подходит лучше всего, а какие области требуют дополнительного внимания. Это даст нам значительный объем информации после выведения препарата на рынок и будет помогать нам информировать должностных лиц, врачебное сообщество и пациентов об эффективности применения лекарства. Но все же экспертиза в области биологии, клинических разработок и фармацевтического производства — это совершенно другой разговор. В технологических компаниях мы видим не конкурентов, а партнеров по разработке решений для пациентов. Мы, например, недавно объявили о сотрудничестве с компанией IBM, вместе работаем с технологией Watson для улучшения анализа данных.

— Фармацевтическое направление — крупнейшая часть бизнеса Johnson & Johnson и самая быстрорастущая. Может ли получиться так, что по мере развития технологий подразделение медицинского оборудования выйдет на первый план и станет более приоритетным по сравнению с лекарствами?

— У Johnson & Johnson три основных направления деятельности: потребительские товары, медицинское оборудование и фармацевтические препараты. Наш фармацевтический бизнес входит в топ-10 международных фармацевтических компаний по итогам 2014 года, и сегодня фармацевтическое подразделение — локомотив роста J&J. Но так было не всегда. В прошлом драйвером роста J&J было медицинское оборудование, а порой и группа потребительских товаров. Видим ли мы потенциал в медицинском оборудовании? Несомненно! Мы видим возможности, к примеру, в сочетании медицинского оборудования и лекарственных средств, в использовании биопрепаратов в области хирургии, во внедрении новых технологий, включая 3D-печать в медоборудовании. Но все же преимущества нам дает диверсифицированная модель. Очень немногие компании выходят за рамки потребительской продукции, охватывая продукты для пациентов, переходят от сравнительно простых средств по уходу за кожей к очень сложным биологическим препаратам для лечения псориаза. У нас есть возможность работать на всех стадиях заболевания и более комплексно участвовать в здравоохранении, и это замечательно.

— Развивающиеся рынки, к которым вы относите и Россию, приносят Janssen около 20% выручки. Какая доля из этих 20% приходится на Россию, и как чувствует себя ваш российский бизнес на фоне глобального?

— В местной валюте российский бизнес, как и все формирующиеся рынки, растет быстрее [чем устоявшиеся]. Мы не оцениваем результаты [нашей] коммерческой деятельности [здесь] в долларах, коммерческие показатели измеряются в местной валюте...

— Но большинство издержек у вас в долларах...

— Себестоимость продукта исчисляется в долларах из-за импорта, но затраты на деятельность нашей операционной компании здесь отражаются в рублях. Таким образом, в долгосрочном плане нам нужно прийти к прибыльному значению вне зависимости от валюты. Так обычно и происходит. Операционный рост российского подразделения выше, чем на глобальном рынке, он выражается двузначными цифрами.

Процент ВВП, приходящийся на здравоохранение, в России сейчас сравнительно невелик по сравнению с другими странами. Поэтому логичным развитием российского рынка было бы увеличение ресурсов, инвестируемых в здравоохранение: это означало бы увеличение ресурсов, направляемых на лекарственное обеспечение, а значит, и наш бизнес смог бы продемонстрировать более динамичный рост в России. По мере осознания российским правительством необходимости своевременного увеличения инвестиций в здравоохранение российский рынок будет расти динамичнее. Но в каком-то смысле российский случай уникален: более высокие темпы роста здесь сочетаются с более стабильной и предсказуемой средой, чем на некоторых других развивающихся рынках.

Сопредседатель правления Janssen Хоакин Дуато

(Фото: Екатерина Кузьмина / РБК)

— Ощущает ли ваша компания влияние санкций?

Здравоохранение не было отраслью применения санкций, так что какого-то особого влияния на нашу деятельность они не оказали. Да и в целом, работая в сфере здравоохранения, мы обязаны смотреть на вещи с точки зрения долгосрочной перспективы. Ведь то, что мы делаем, затрагивает здоровье населения, а некоторые поставляемые нами лекарственные препараты крайне важны для пациентов. Санкции имеют значение с точки зрения формирования политической обстановки, но не затрагивают наше видение перспектив присутствия в стране.

— Как американская компания, вы заметили какие-нибудь изменения в отношении к вам со стороны органов власти, например в российских регионах?

— Нет. Мы всегда придерживались политики открытых дверей и сохраняем прозрачные отношения с российскими государственными служащими и на федеральном, и на региональном уровне. Мы ведем с ними ясный, прозрачный диалог — в этом смысле ничего не изменилось. Наши позиции не всегда совпадают, и так бывает не только в России, но диалог у нас всегда конструктивный. Мы видим желание и стремление властей создать деловую среду, способствующую привлечению инвестиций.

За время визита в Россию я официально встречался с разными государственными служащими, и во время переговоров они подчеркивали, что готовы продолжать сотрудничество с международными компаниями и хотят убедиться в том, что деловая среда в России удобна для ведения бизнеса. В целом экономика изменилась за [последние] два года, изменился курс валюты — в этом плане ситуация, безусловно, поменялась. Но мы не смотрим на рынок и не оцениваем ситуацию на нем в перспективе одного-двух лет. Наш временной горизонт простирается гораздо дальше.

— А в США органы власти не советуют вам, к примеру, сокращать бизнес здесь?

— Ни в коем случае. Абсолютно нет. Я даже не слышал о подобном.

— Что вы можете сказать о состоянии конкуренции в России? Видите ли вы сильных российских конкурентов?

— В России у нас те же конкуренты, что и в других регионах. Это те же глобальные компании, которые опираются на инновации и с которыми мы конкурируем в США или во Франции. С местными же, российскими компаниями мы обычно работаем в разных сегментах. В фокусе нашего внимания — продукты на основе инноваций, в то время как большинство локальных фирм не ориентируется на сегмент, требующий особенно интенсивных НИОКР. Мы рассматриваем российские компании как партнеров: в ряде случаев — по производству, в других случаях — по исследованиям и разработкам, а в иных — по коммерциализации. Например, «Фармстандарту» мы частично передали производственный цикл некоторых продуктов, и в этом смысле они сотрудничают с нами. Кроме того, мы передали «Фармстандарту» интеллектуальную собственность и полный цикл производства нашего препарата «Сиртуро» для лечения туберкулеза с множественной лекарственной устойчивостью. Они будут производственной площадкой, экспортирующей этот продукт в остальные страны мира. С другими компаниями мы ведем партнерскую деятельность по исследованиям и разработкам. У нас есть пример разработки новой молекулы в области онкологии, которую ведем на глобальном уровне совместно с российским партнером.

— Вы говорите о совместном проекте с «ХимРар»?

— Компания называется «НьюВак» (NewVac) и входит в состав «ХимРар» (ChemRar). Они также участвуют в исследованиях и разработках, соответственно мы начинаем от совместных НИОКР, чтобы в дальнейшем перейти к производству и коммерциализации. Партнерство не означает конкуренции с российскими компаниями.

— Планируете ли вы расширять локализацию производства в России?

— [Как я уже сказал,] у нас есть примеры локализации, главным образом путем передачи технологии местным партнерам, чтобы они могли осуществлять процесс [производства] за нас и от нашего имени. Это становится тенденцией, и вероятно, что в будущем вы увидите больше подобных соглашений.

— В 2012 году Janssen, «ХимРар» и фонд «Сколково» подписали соглашение о планах инвестировать в течение пяти лет $28 млн в российские стартапы и биотехнологические компании. Вы сделали какие-нибудь вложения?

— Мы по-прежнему намерены инвестировать в «Сколково» совместно с «ХимРар» и продолжаем искать способы развития этого сотрудничества, работа ведется непрерывно. Обязательство остается в силе, и мы надеемся в будущем увидеть больше плодов этого сотрудничества.

— Но к сегодняшнему дню инвестиций не было?

— Это продолжительный процесс, процессы оценки конкретных стартапов находятся на разных стадиях. Думаю, дело не в нежелании двигаться вперед, просто ситуация сложилась так, что мы не могли инвестировать в те возможности, которые наметили. Но мы продолжаем придерживаться того, что намеревались предпринять в начале.

— В конце прошлого года Janssen объявила, что будет собирать и публиковать информацию о выплатах, которые вы делаете специалистам и организациям здравоохранения в России. Планировалось, что информация будет размещаться на сайте AIPM. Это чисто российский опыт или в других странах вы тоже так делаете?

— Прозрачность платежей медицинским специалистам со стороны фармотрасли — это глобальный тренд. Я считаю, что задавать подобные положительные тренды — ответственность, в том числе таких компаний, как Johnson & Johnson. Конгресс США недавно принял закон под названием Sunshine Act, согласно которому мы публикуем платежи каждому врачу поименно, как в рамках отраслевых отчетов, так и на общедоступном веб-сайте. Схожие обязательства по обеспечению прозрачности выплат врачам мы принимаем на себя и через Европейскую федерацию фармацевтических производителей и ассоциаций (EFPIA), членом которой является российское подразделение. Это не реакция на какую-то конкретную ситуацию, это то, к чему, я думаю, отрасль должна идти — к повышенной прозрачности и способности показать, что мы делаем. Ведь мы гордимся своей работой!

— Вы думаете, все крупные фармацевтические компании будут публиковать сведения об их выплатах медицинским работникам?

— Полагаю, такая тенденция скоро появится и будет развиваться. Это будет зависеть от географического положения, форм взаимодействия, местного законодательства, но тренд на прозрачность сделок со специалистами здравоохранения станет нормой. И это явление будет глобальным, движение от отправной точки уже началось.

— Вы вместе с другими компаниями участвуете в разработке вакцины против лихорадки Эбола — смертельной болезни, самая массовая в истории вспышка которой началась в 2014 году и которая, как заявил недавно Билл Гейтс, может убить 10 млн человек за 30 лет. Сколько еще времени вам нужно для вывода вакцины на рынок, когда она станет доступна?

— Разработка этой вакцины — пример того, как быстро можно достичь цели совместными усилиями заинтересованных сторон — органов регулирования, ВОЗ, правительств, фармацевтических компаний. Обычно разработка лекарственного препарата длится около десяти лет. А новость о создании нашей вакцины появилась через пару лет после начала работы, и уже сейчас мы можем проводить клинические испытания. Скорость вывода на рынок будет зависеть от разных факторов, с точки зрения производственных возможностей мы готовы. По сравнению с типичным периодом разработки препаратов срок вывода этой вакцины на рынок будет рекордным в любом случае.​