Немая наука: почему российские ученые не ищут жизнь на Марсе

Фото: из личного архива

В современном мире конкурентоспособность науки уже не ограничивается исследовательской деятельностью. Сегодня быть конкурентоспособным — это уметь еще и рассказывать о своей науке так, чтобы тебя слышали.

​Вода в пустыне

28 сентября на пресс-конференции NASA ученые представили результаты, подтверждающие наличие на Марсе жидкой воды. Это действительно знаковое событие, жидкую воду там пытались найти последние 15 лет. Все мировые СМИ подготовили материалы, посвященные открытию, соцсети бурлят комментариями, и даже Google повесил на главной странице Doodle с симпатичной Красной планетой. Происходящее можно разделить на два не связанных друг с другом явления. Первое — это сам результат многолетнего исследования Марса, а второе — грандиозный успех западной традиции продвижения научных разработок.

То, что на Марсе много воды, давно и хорошо известно. До вчерашнего открытия ученые доподлинно знали, что она существует там в виде либо льда, либо пара в атмосфере. Дело в том, что атмосферное давление планеты слишком мало для того, чтобы она могла существовать на поверхности в жидком виде. Вчера подтвердилось, что под воздействием давления грунтовые воды Марса могут в жидком состоянии просочиться на поверхность.

Но это явление обсуждалось в научных кругах с начала 2000-х, с тех пор как подобные «ручейки» на склонах песчаных осыпей наблюдались при помощи камер аппарата NASA Mars Global Surveyor. Построенная на основе этих обобщенных данных термохимическая модель позволила исследователям сделать вывод, подтверждающий существующую гипотезу. Правда, долго находиться на поверхности вода все равно не может, поэтому на вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?» мы снова, как в советском анекдоте, вынуждены отвечать: «Тоже нет».

Итак, специалисты NASA провели научное исследование, построили на основе экспериментальных данных гипотезу и подтвердили ее. По сути, стандартная исследовательская практика. Весь дальнейший ажиотаж, вызванный результатом их работы, связан отнюдь не со скучными для широкой общественности деталями планетарной физики или геологии, а с тем, как было преподнесено открытие.

Наука и звезды

На Западе давно осознали ценность продвижения научных разработок — и то, как NASA преподносит свои исследовательские программы, служит тому прекрасным примером. У марсохода Curiosity есть свой аккаунт в Twitter, за его посадкой в прямом эфире следили миллионы людей. Фотографии путешествия аппарата New Horizon к Плутону оказались во всех мировых СМИ. И это одно из наиболее заметных отличий западной науки от российской: они умеют «продавать» свои результаты.

В условиях жесткой конкуренции за гранты и сокращения финансирования научных исследований в США ученым необходимо как-то подтверждать необходимость фундаментальной науки. Суммарная стоимость марсоходов Spirit и Opportunity составила примерно $830 млн. Обосновывать такие грандиозные траты исключительно интересом к исследованию поверхности Марса по меньшей мере странно. А вот если упаковать это в красивую обертку поиска жизни на другой планете, то сухое фундаментальное исследование становится романтичной и благородной миссией. Давайте смотреть правде в глаза: на Марсе нет и не может быть жизни. Там пусто, холодно и безводно. Микроорганизмы, аналогичные земным, не могут существовать в настолько неблагоприятной среде.

Похожий пример — CERN. У них тоже получилось создать романтический образ людей, которые познают тайны мироздания и собирают те мельчайшие кирпичики, из которых состоит наш мир. Благодаря активным внешним коммуникациям каждый второй теперь знает о Большом адронном коллайдере и бозоне Хиггса, не всегда даже понимая значение этих слов. И это не просто пиар ради пиара — это тот репутационный капитал, который конвертируется для CERN в международное сотрудничество, привлечение средств, совместное проведение исследований. МФТИ, например, в сентябре этого года вошел в коллаборацию CMS — это самый крупный эксперимент знаменитого коллайдера Compact Muon Soleniod. Мы будем участвовать в создании для этого эксперимента адронного калориметра, и мы считаем это честью. Медийный вес привлекает ресурсы со всего мира.

Та же громкая судьба постигла проект по расшифровке генома человека, робота-гепарда от DARPA, высадку аппарата «Филы» на комету Чурюмова — Герасименко — продолжать этот список можно долго. Традиция яркого освещения научных исследований на Западе закономерно рождает вопрос о необходимости продвижения научных разработок и в нашей стране. Часто ли мы читаем об исследованиях наших ученых в прессе? Есть ли чем гордиться российской науке? Или все безвозвратно утрачено, и нам остается лишь злорадствовать о неудачных запусках «Протонов»?

Есть ли жизнь в России

Для меня как для ученого очевидно, что ничего, конечно, не утрачено. Да, российская наука тяжело пережила 1990-е
годы, когда нам было не то что не до коммуникаций, а в общем-то и не до науки, но ситуация налаживается. До сих пор у нас в стране сохранились мощные научные школы в таких областях, как физика твердого тела, тео­ретическая физика, космические исследования, различные направления математики. Бурно развиваются биологические науки. Государство вкладывает в развитие науки огромные средства.

Проблема в том, что российская академическая среда традиционно закрыта, ученые совсем не считают нужным рассказывать окружающему миру о своих работах. Отчасти это снобизм академического сообщества, болезненно переживающего то, что для широкой публики результаты приходится упрощать, отчасти это сила привычки и культуры. Кроме того, над умами тяготеют традиции прошлых поколений: большой процент работ по естественным наукам жестко цензурировался в советские времена ввиду тесной связи АН СССР с Министерством обороны. Это закономерно привело к тому, что российским ученым старшего поколения не свойственна публичность.

Однако мы помним, что в Советском Союзе существовала замечательная школа популяризации науки: книги Якова Перельмана по физике, сеть планетариев в крупных городах, фильмы «Центрнаучфильма», уникальная экспозиция Политехнического музея. В отличие от западной традиции советская школа популяризации науки была менее развлекательной. В этом смысле российскую просветительскую модель часто сравнивают с китайской — для людей с западным сознанием, привык­ших к фильмам National Geographic или Discovery, все это действительно выглядит довольно непривычно.

Мы часто говорим об особом российском пути в истории, экономике, культуре. Есть ли особый российский путь в продвижении науки? Можем ли мы что-то противопоставить американской программе исследования Марса или европейской коллаборации в физике элементарных частиц? Интересна ли будет миру богатая химия Венеры вместо маловероятной жизни на Марсе? Сможет ли конкурировать с Большим коллайдером его «младший брат», русский ускоритель частиц под названием NICA, который строят наши ученые под Дубной?

Одна из новых лабораторий нашего института, созданная в рамках программы 5-100, в рамках которой нам поставлена задача повышения конкурентоспособности наших исследований за рубежом, недавно представила уникальные биосенсоры на основе графена, которые, возможно, изменят будущее фармацевтики, позволят проводить доклинические испытания вне живого организма.

Летом наши ученые из лаборатории мембранных белков придумали, как активировать нейроны светом, а это может изменить то, как сегодня изучается связь мозга и тела. Как рассказать об этом так, чтобы нас услышали? Мы пока совершенно этого не умеем. Гнаться ли нам за производством собственного квантового кубита, пока весь мир делает то же самое или, наоборот, пытаться удивить соседей тем, чего никто не знает о добыче полезных ископаемых? Быть в тренде или в контртренде? Пока мы только нащупываем ответы на эти вопросы.

Но главное, мы уже начинаем понимать: в современном мире конкурентоспособность науки уже не ограничивается самой по себе исследовательской деятельностью. Сегодня быть конкурентоспособным — это уметь еще и рассказывать о своей науке так, чтобы тебя слышали. Программа 5-100 дала нам возможность почувствовать свою силу — открыть передовые лаборатории, пригласить из-за рубежа ведущих ученых — и тут же заставила нас осознать свои ограничения. Да, мы по-прежнему умеем делать науку, но мы все еще отчаянно не умеем о ней рассказывать. И в этом смысле еще долгое время будем позади мировых научных центров.

Вывод один — продвижению науки нам надо учиться, и научиться надо по возможности быстро. Нам есть что рассказать миру, нам просто нужно научиться это упаковывать. И это, пожалуй, главное, что сегодня мы должны прочитать между строк в каждой новости о жидкой воде на Марсе.