Рамазан Абдулатипов – РБК: «У нас одна партия — Дагестан»

Глава Дагестана ​Рамазан Абдулатипов (Фото: Владислав Шатило / РБК)

«Даю указание не впадать в фанатизм»

— Довольны ли вы результатами прошедших праймериз «Единой России»?

— Очень тщательно подбирались люди, которые шли на праймериз. Это достаточно известные люди, депутаты нескольких созывов, а те, кто был новыми для Госдумы, не являются новыми для региона. Они тоже прошли разные должности, разные этапы политического развития. Поэтому результаты были прогнозируемыми. По выборам надо работать также, чтобы можно было прогнозировать результат.

— Местные СМИ писали, что накануне праймериз в Сеть попали фотографии с расписанными результатами праймериз. Вы провели расследование? Что это было?

— В современных условиях очень много «творческих людей». А опубликованные данные с той фотографии не совпали с результатами праймериз. Значит, это была очередная фальшивка.

— Явка составила 14%. Вас устроил такой результат?

— Это хорошая явка, одна из самых высоких в стране. Но такая явка — не результат использования административного ресурса, на этот раз люди очень активно шли на [предварительные] выборы.

— Система проведения выборов изменилась: вдвое сократилось число депутатских мандатов, распределяемых по партспискам. Сколько мандатов, как вы рассчитываете, получат представители Дагестана в Госдуме?

— Я с самого начала был за то, чтобы половина депутатского корпуса составлялась на территориальной основе. Я сам три или четыре раза избирался так, это прямая демократия, хотя для нас это тяжелее — больше хлопот. Я считаю и даю указание, что не надо впадать ни в какой фанатизм. Не нужно нам 99%, и «Единой России» это не нужно.

— Проводили ли вы соцопросы? Понятно, какая партия будет главным конкурентом «Единой России» на выборах в Дагестане?

— Мы провели достаточно большое социологическое исследование. Симпатии по отношению к «Единой России» очевидны. Даже не потому, что это партия власти, а просто нет других убедительных партий. На прошлых выборах я решил провести эксперимент. Вместо пяти партий, которые прежде допускались в Дагестане на выборы, теперь участвовали 23 партии. Мне хотелось посмотреть ресурсы, резервы, идеи. Но, к сожалению, не оказалось ни одной партии, которая давала бы новые личности и идеи. Результат был примерно тот же самый. При этом в Буйнакске вышла группа людей под эгидой Партии ветеранов, которая взяла 60 с чем-то процентов. Больше нигде они не взяли более 1%. Почему так получилось? Там надо было менять главу города. Я говорил, давайте поменяем его до выборов и дадим людям шанс. А мне сказали: он очень крепкий, пусть он нам обеспечит выборы без эксцессов, после он согласен уйти. Я думаю, хорошо. А после выборов он отказался от собственной подписи под приказом об отставке. Уничтожил город человек — это видно, я там учился. Сейчас мы восстанавливаем город после его ухода.

— А возглавите региональный список «Единой России» вы?

— Да.

— Есть ли яркие самовыдвиженцы?

— Если есть яркие, талантливые, люди, я их обязательно привлекаю и не оставляю в оппозиции независимо от того, что они думают. Поэтому ярких людей в оппозиции нет.

— Есть такая девушка, Юлия Юзик. Она планирует выдвигаться в Южном одномандатном округе в Дагестане при поддержке проекта Михаила Ходорковского «Открытые выборы». Не слышали о ней?

— Какую-то статью прочитал, которую она написала, но пока я с ней не встретился как с аналитиком, мыслителем. Если бы такая Юлия Юзик была, я бы взял ее к себе, чтобы она делом занималась. Я, например, поменял уже прессу по многим параметрам, я бы ее с удовольствием взял одним из руководителей и дал бы ей возможность развернуться.

— То есть шансы ее вы оцениваете как минимальные.

— Нет, когда я шел на выборы [Совета национальностей Верховного совета России] в 1990 году, мои шансы тоже оценивались очень плохо. Со мной соревновались 11 кандидатов, один из них был всем известный летчик-космонавт. Но я выиграл эти выборы. Все зависит от того, как ты работаешь с избирателями.

— Параллельно с думскими у вас будут выборы Народного собрания депутатов. Ожидаете ли вы существенного обновления его состава?

— Я поставил задачу: минимум 50% депутатов обновим. Большинство из них сидят там несколько созывов. Я со всеми разговариваю. Мы Махачкалинский городской совет обновили на 60%. Самое главное, что туда мы выдвигаем депутатов, представляющих все категории граждан. В горсовете, например, выдвигали представителя от безработных, потому что есть такая категория населения.

— Сколько рядовых дагестанцев входят в местную «Единую Россию»? Можно ли говорить, что дагестанцы охотно вступают в партию власти?

— Я бы не сказал. В Дагестане очень много символов, смыслов совершенно других, внепартийных. Я, например, говорю, что у нас одна партия — Дагестан, Россия. Когда 23 партии пошли на выборы, некоторые восприняли это как проявление слабости. Вот Буйнакск — один из примеров того, как партия может стать заложником в руках проходимцев.

«Если из мечети вышел террорист, с ней надо что-то делать»

— Удалось ли за три года, что вы у власти в Дагестане, снизить уровень насилия, террора? Можете сравнить с ситуацией в Чечне и Дагестане?

— Сравнивать я ничего не хочу. Могу сказать, что 2,5 года мы живем без террористических актов. Это является главным показателем изменения ситуации в республике. Мы смогли сформировать в сознании дагестанцев неприятие терроризма, это самое главное. Если раньше были сотни покушений на сотрудников правоохранительных органов, то в прошлом году нападений было всего 12. Когда я пришел в Дагестан, многие милиционеры ходили на работу со спортивными сумками, в которых носили форму, чтобы надевать ее только на работе — боялись в ней ходить по улице. Сегодня такого нет. Главная задача, которую я ставил, когда приходил к власти в республике, и которая непонятна пока в России — изменение токсичной среды, которая формировалась после развала СССР в регионе. Именно эта среда воспроизводила бандитизм, разврат, воровство, терроризм.

— Благодаря чему ситуация стабилизировалась?

— Благодаря тому что власть работает открыто, насколько это возможно, честно. Если мы людей изначально вовлекаем в свою деятельность, эти люди пойдут вместе с нами, а если мы отдельно работаем, а люди отдельно, между нами обязательно возникнет тысяча споров. И эти споры обязательно будут использовать разные проходимцы, бандиты, фанатики. Доверие к власти строится на открытой работе с гражданским обществом. Хотя на начальном этапе это ведет к большим сложностям. Когда люди чувствуют, что ты открыт, они тебя заваливают письмами, жалобами… Уровень ожиданий людей возрастает очень сильно, и не всегда чиновникам под силу угнаться за ним со своим старым трактором.

Фото: Владислав Шатило / РБК

— В мечеть «Северная» в Хасавюрте в начале этого года приехали силовики, устроили в ней спецоперацию, по итогам которой мечеть была закрыта, из-за того что там якобы молились приверженцы радикальных форм ислама. Имам мечети жаловался, что его хотят сделать врагом, прихожане негодовали по поводу того, что власти запрещают им молиться там, где они хотят. Такого рода подход к решению проблемы экстремизма приемлем?

— Экстремизм и терроризм — это же не просто разговоры, не просто подозрения, не просто догадки. Дагестан пережил тяжелейший этап в своей истории — 80% террористических актов, которые были в стране, были дагестанского происхождения и произошли в Дагестане. Все это было не на пустом месте — значит, есть ячейка по воспроизводству фанатиков, террористов и т.д. В этой ситуации власть и общественность должны принимать меры, чтобы оберегать своих граждан. Поэтому многих людей поставили на учет. И эта работа должна проводиться! В том же самом районе есть крупное село, и в этом селе есть несколько мечетей, чуть ли не каждый местный житель молился в своей мечети. Я им построил там медпункт, детский садик и сказал: я продолжу это делать, если вы как люди, как мусульмане, будете молиться все вместе, а не порознь. Когда я приехал к ним в следующий раз, я увидел картину: стоят два мужика в обнимку со слезами на глазах. Оказалось, что это два брата, которые пять лет не встречались друг с другом, потому что были приверженцами разных течений ислама. Но это идиотизм, это фанатизм! Надо людей возвращать. И надо самому государству способствовать единству мусульманской уммы России. Я на днях встречался с муфтием Равилем Гайнутдином, до этого встречался с муфтием Дагестана Абдулаевым Ахмат-Хаджи, обоим говорил: тысячи людей, которые ушли в другие течения, это люди, которых мы потеряли. И государству, и муфтияту надо вместе работать и возвращать людей.

— Но тогда встает вопрос о формах объединения. События в «Северной» многие восприняли как насилие.

— Я еще раз говорю: речь идет о том, что из мечетей наподобие «Северной» и «Южной» уехали люди и поддерживают ИГИЛ (террористическая организация, которая запрещена в России. — РБК). Моя позиция такая: если из мечети, школы, медресе вышел террорист, то с этими мечетям, школами и медресе нужно что-то делать. Надо приводить в порядок свою общину. Я говорю людям: из вашего села пять человек находятся на стороне террористов, где их дома? Почему не написано на доме, что из него вышел предатель нашей родины, террорист такой-то? Вы же пишите в соседнем доме: из этого дома ушел на войну такой-то. Почему в мечети нет фотографий этих четырех человек, которые опозорили нашу общину, нашу мусульманскую умму?

— Если начнут повсеместно вешать позорные таблички, может так сложиться, что вскоре таблички начнут появляться по другим поводам, к примеру из-за инакомыслия.

— Вы совершенно правы: очень тяжело соблюдать грани между истиной и ложью, добром и злом. Тем более определять, где добро, а где зло со стороны. Я не стал давать ход этому процессу в селах по вывешиванию позорных табличек, потому что я знаю, что завтра это используют в своих целях другие люди. Но до людей должно дойти! Если дагестанцу говорить, что твой сын — террорист, он ничего не поймет, потому что не отличает террориста от альпиниста, эта терминология ему неизвестна. А когда ему говорят, что твой сын предатель родины, предатель Дагестана, он понимает. Надо понятным языком говорить с людьми.

— В дагестанском селе Гимры чуть ли не большинство жителей состоят на профучете как потенциально сотрудничающие с террористами. И они жалуются на это.

— Как было: они сначала пришли ко мне, говорят: у нас детского садика нет. А я говорю: почему я вам детский садик должен строить, когда вы стреляете в государство? К вам построили асфальтированную дорогу, провели свет, все вам дали, а вы в ответ стреляете в государство. Через неделю я поехал к ним, так как я очень резко с ними разговаривал. По приезде я дал задание: вы берете на себя обязательство следить за порядком, сообщать, если появляется террорист, не допускать своих детей к ним. А я беру на себя обязательства построить детский садик, спортивный зал отремонтировать, медпункт привести в порядок. Через месяц после этого девять крупных родов и правительство подписали такое соглашение. И каждая сторона следит, насколько это соглашение выполняется. Должен быть конкретный разговор с конкретными общинами, нельзя всех огульно обвинять. Даже когда составлялись эти списки, я сказал: согласуйте с общественностью. Но если в школе работает директором человек, у которого сын террорист, почему он должен работать директором?

— И они согласны на это?

— А какой у них выход? Они должны выбрать: либо они террористы-фанатики, либо они сотрудничают и помогают государству и своей общине. В том же селе жители меня спрашивают: к нам на строительство ГЭС приезжают рабочие из Санкт-Петербурга, а свои ходят без работы, почему так? А я им говорю: ваши люди пытались эту ГЭС взорвать, конечно, взорвать ее пытался один человек, и обидно, когда из-за одной паршивой овцы страдают все, но что я должен делать? Не до шуток мне. При этом у нас один из самых сильных уполномоченных по правам человека, я реагирую на каждую жалобу.

«Платон» не наш, он из Греции пришел»

— У вас в регионе была сложная ситуация с дальнобойщиками.

— Не у нас была, «Платон» не наш, он из Греции пришел через Москву! Мы никакого отношения к нему не имели. Я считаю, что это решение не было апробировано в достаточной степени. Нужно было найти тонкие места. Почему в Дагестане оказалась одна из базовых точек протестов [дальнобойщиков]? Такого количества собственников крупнотоннажных машин, как в Дагестане, нигде нет. Особенно это сосредотачивается в двух районах. Там сутками люди работают, производят картошку, капусту, продают по всей стране, каждому нужна машина.

— И они столкнулись с большими проблемами.

— Но с другой стороны, когда мне сказали, что они вышли, я поручил проверить, зарегистрирован ли бизнес и уплачены ли налоги. Оказалось, что Дагестан жил практически вне правового поля. Сейчас мы возвращаем людей в правовое пространство.

— Региональные власти помогают дальнобойщикам?

— У меня сразу была создана группа под руководством председателя правительства и вице-спикера парламента. Они выезжали каждый день к этим людям, мы находились на связи с министром [транспорта Максимом] Соколовым. Благодаря этому, может быть, в какой-то степени нам удалось успокоить протестующих. Хотя на этом фоне тоже появлялись провокаторы. Есть куча людей, которые хотят любым способом пройти в Госдуму. Когда возникает какая-то проблема, они налетают как стервятники.

— Дальнобойщики жаловались, что их вызывают на допросы, заставляют писать объяснительные по поводу участия в акциях.

— Правоохранительные органы тоже работали с этой группой. А если человек не регистрирует свой бизнес, не платит налог за транспорт? Если ты вышел и требуешь соблюдать твои права, ты сам должен быть чист перед законом, прежде чем требовать соответствующего к себе отношения. Где-то, возможно, и были такие случаи. Но я говорил: не надо принуждать людей к чему-то. Их надо убедить соблюдать правила.

«На селе безработных не бывает»

— В Дагестане сильная безработица, республика долгое время была по этому показателю среди отстающих. У вас есть какие-то конкретные планы по борьбе с безработицей?

— Есть общегосударственная программа по борьбе с безработицей, которая реализуется в Дагестане, к тому же за три года мы создали около 20 тыс. рабочих мест, при этом ежегодно появляется около 25 тыс. сезонных рабочих мест. Но есть ведь еще и неформальная занятость. Например, у нас 250 тыс. человек, которые реально работают, но числятся как неработающие. У человека есть бизнес, есть ферма, есть место на базаре, но все это не зарегистрировано, с этого не платятся налоги и отчисления в Пенсионный фонд. Я поставил задачу, чтобы таких незарегистрированных мест получения прибыли стало меньше, по моим подсчетам, в этом году 100 тыс. человек окажутся в правовом поле. Чтобы понимать: эти люди с незарегистрированным бизнесом числятся в Фонде медицинского страхования (ФОМС), то есть государство, ничего не получая, платило и платит за них: это где-то 3–4 млрд руб. ежегодно.

— А как вы их уговариваете — ведь это же сложно, люди работали всю жизнь по одной схеме, а им говорят, что надо по другой. Или этим правоохранительные органы занимаются?

— Мы проводим подворный обход, проверяем все торговые точки, это огромная работа. Работают все наши службы, Федеральная налоговая служба, все главы муниципальных образований. Перед каждым поставлена задача регулировать неформальную занятость. Если он не будет выполнять это задание, значит, у него балл за эффективность снижается. А у меня правило: пять самых эффективных награждаются, пять самых неэффективных должны уходить.

— Но в Дагестане есть особенность: это безработица среди молодежи, которой очень много в республике. И есть мнение, что отсутствие работы стимулирует молодых людей прибиваться к боевикам, уходить в лес или ехать в Сирию.

— У нас более 50% населения — это люди, которым не исполнилось 30 лет. И у нас 56% людей живут на селе. Формально получается, что все эти люди не заняты, но мой тезис таков: на селе безработных не бывает. Если человек безработный, значит, он либо пенсионер, либо инвалид, либо ребенок. Остальные на селе должны работать: у тебя есть коза, у тебя есть жена, надо пахать, сеять, убирать. Вот у меня село, небольшое село, но мне мой брат говорит, что кроме меня никто не говорит о необходимости сеять и убирать. То есть я один пашу. И это может прокормить семью, мы, горцы, так всегда жили! У нас был кусок сыра, чурек, холодная вода, по большим праздникам барашка зарежешь, все!

— Но на все нужны деньги, а Дагестан живет пока еще в основном за счет субсидий из федерального бюджета. Сейчас республика сколько получает из Москвы?

— Своих у нас около 30 млрд руб., дотации — 60 млрд руб. Когда я пришел в 2014 году, Дагестан собирал 5% от валового регионального продукта, Северный Кавказ — 10%, Россия — 23%. Если я доведу до 10%, наш собственный бюджет без дотаций будет 52 млрд руб. Сегодня по темпам промышленного и агропромышленного развития мы в первой десятке в России. Хотя по объемам развития еще очень далеко. Когда я пришел, по эффективности работы органов исполнительной власти мы были на 56-м месте. Сейчас мы на 17-м месте и получили премиальные 162 млн руб. в конце года.

«Будете неэффективно работать, порт уйдет в другие руки»

— ​В Москве живет очень много богатых дагестанцев. Вы как-то собираетесь привлекать их к развитию республики?

— Почти все инвестиции, которые идут в Дагестан, это инвестиции дагестанского происхождения либо совместные инвестиции, например, Внешэкономбанк выделяет деньги на проекты вместе с дагестанцами, Россельхозбанк делает это вместе с дагестанцами, никто со стороны в Дагестан вкладывать пока не собирается.

— Есть ли негласная конкуренция с Чечней за деньги из федерального центра, ведь Чечня тоже весьма дотационный регион?

— Никакой конкуренции нет. Никогда не боролся за деньги из Москвы. Я считаю, что надо самим работать. Более того, я и президента уведомил: самые убыточные предприятия в регионе — это предприятия, которые находятся в федеральной собственности. Самые разбазаривающиеся земли — это федеральные земли. Я предлагаю вернуть Дагестану какие-то предприятия. Вот, например, Махачкалинский морской порт.

— С портом сейчас проблемы — на него претендуют группы миллиардеров Сулеймана Керимова и Зиявудина Магомедова.

— Там будут проблемы до тех пор, пока люди не начнут заниматься делом. Вместо 12–14 млн оборота, на который способен порт, речь идет о 2–3 млн. Собственники, Министерство транспорта, знает о моей позиции, я им говорил: либо вы повышаете эффективность порта, либо вас надо снимать. Собственнику я сказал, что надо быстрее проводить акционирование и приватизировать организацию: кто разработает лучшую программу по развитию порта — тому его и передадут. Вместо этого втайне от меня порт начали от одной группы влияния передавать другой группе влияния. А это что означает? Это означает, что мы переносим конфликт в Дагестан, потому что за каждой группой влияния стоят 300–500 человек.

— Вы встречаетесь с представителями этих групп влияния, выступаете модератором?

— Я им говорю: ребята, прекратите тратить «патроны» друг на друга! Две группы дагестанцев, вместо того чтобы объединиться, решили конфликтовать. Два года назад по поручению президента я их посадил за стол переговоров, и они подписали соглашение о совместной деятельности, но ни те, ни другие это соглашение не выполнили. Мы заинтересованы как никто, чтобы порт развивался и приносил налоги и в наш, и в федеральный бюджет. Я вообще считаю, что нам для развития порта нужен третий человек, и мы уже ведем переговоры с определенными людьми.

— Кто эти люди?

— Это люди, которые занимаются в том числе портовым хозяйством. В России достаточно состоятельных людей.

— То есть вы даете сигнал конфликтующим сторонам: если будете ссориться, то порт достанется третьей стороне?

— Да. Если вы будете неэффективно работать, порт уйдет от вас в другие руки.