«Наука друзей»: почему в России ученые и власть не доверяют друг другу
Реакция на скандал в РАН напоминает анекдот о двух телках:
— Мне тут рассказали страшное. Оказывается, наших детей будут убивать, резать на мясо, сдирать с них кожу на обувь...
— Знаешь, как-то не доверяю я всей этой конспирологии.
Множество комментариев намекает на тайные планы окончательно добить академию и саму науку. Но, возможно, это скорее повод обобщить ситуацию — хотя бы из уважения к предмету.
Провалы «абстрактного менеджмента»
Наверху популярна идеология, согласно которой любое дело может поднять грамотный менеджер — внешнее по отношению к предмету управление. Инварианты и типовые алгоритмы решения проблем сильнее специфики отрасли. Есть такая профессия — управлять всем подряд!
Но далеко не все поддается подобному абстрагированию в принципе — в особенности в том, что так или иначе связано с творчеством. Если идеального менеджера посадить управлять искусством, он эффективно распродаст то, что есть, и убьет все на данный момент «неэффективное». Процесс остановится во веки веков, и арт-рынок заполнят подделки с фальшивой атрибуцией.
То же с наукой. Великие открытия, как правило, случайны, возникают как побочный и часто неожиданный результат исследовательского проекта. Вполне зарегулировать процесс и запрограммировать результат не могут и сами ученые. Тем более это не в компетенции абстрактного менеджмента, сколь угодно качественного. Скорее наоборот: качество управления определяется здесь пониманием границ допустимого вмешательства. Наш менеджмент таких границ не видит и вряд ли о них слышал. Девиз тотального рукосуйства — «нам нет преград!» Все подчинить детальному планированию и отчетности по жестким формальным, механически исчисляемым критериям — идеал эффективного управления тем, в чем не смыслишь, то есть всем.
Научный менеджмент должен быть научным, а значит, подчиняется нормам инициации и репутации. Всякий, касающийся сферы знания, должен быть наукой принят, а при нарушении этических и профессиональных норм из науки абортирован. Плагиат, фальсификация и фабрикация, уличение в некомпетентности — все это рушит репутацию автоматически. В администрировании бывает всякое, но все же есть пределы.
У нас таких пределов нет. Многократно и неопровержимо доказано, что вводимая система формализованной оценки результативности, основанная на статистике публикаций, индексах цитирования и прочей некритично усвоенной библиометрии, не просто некорректна, но и глубоко антинаучна. Прямое использование такой индексации исключено для большинства дисциплин, а гуманитарное знание подпадает под этот запрет полностью. В одном только нашем проекте 2011–2016 годов об этом изданы две книги: «Измерение философии» и «Идеи и числа. Основания и критерии оценки результативности философских и социогуманитарных исследований». Вопиющим ошибкам и провалам административной наукометрии и библиометрии посвящено множество высоких конференций, обращений и аналитических записок. Не оставляет сомнений мировой опыт. Австралия за шесть лет эксперимента именно с этими индексами едва не угробила собственную науку. В ряде передовых стран прямое использование библиометрии запрещено законодательно (видимо, с учетом силы административного соблазна).
У нас этот инструмент особо тупой, поскольку создан людьми, знающими предмет понаслышке, и грязный, поскольку вскрытие ошибок здесь просто игнорируют. Оценки в зачетки себе ставят сами двоечники, а чистоту опыта контролируют лаборанты с немытыми руками. Если в «вертикали» поток информации о системной ошибке не срабатывает, значит, ее либо блокируют, либо игнорируют, что одинаково плохо.
Стенания о том, что сама наука формальных критериев результативности не вводит, — ошибка второго порядка. До десантирования в науку отрядов внешнего менеджмента эта проблема критичной не была и стояла иначе в принципе. Здесь работают другие механизмы регуляции и саморегуляции. Что бы ни творилось в академии, эти механизмы надо ремонтировать или даже запускать с нуля, но подменять их механическим калькулятором ошибочно и вредно. Система начинает работать на показатели, а не на результат, а потому деградирует, что мы и наблюдаем без дополнительной оптики. Претензий к академии множество, однако «с земли», из институтов, видно, что главные проблемы и угрозы уже исходят не из нее.
Новый менеджмент расплодил популяцию аппарата, завалив ученых бессмысленной отчетностью, какой не было даже при советской бюрократии. В ряде отношений, например в финансировании в рамках возможного, взаимодействие есть, но остается все тот же вопрос эффективности. Если наука создаст «зеркало» — формальную систему критериев исчисления результативности работы аппарата, то результативность деятельности министерств и ведомств по управлению результативностью науки окажется близкой к нулю, если не хуже. Поэтому лучше не начинать.
Высшие цели и низшие интересы
Строго говоря, это проблема философская и аксиологическая. Плоский утилитаризм в отношении к науке неразумен и неэффективен. Наука возникает из естественной и неустранимой потребности человека знать, а уже потом для «пользы». Ее содержат и пестуют в том числе во славу страны, государства и власти (почти как искусство высоких достижений или истинный спорт). Тогда она расцветает и дает полноценную отдачу. В СССР, в стране научной идеологии, наука не могла не быть передовой — это была проблема политическая, как полеты в космос. Страна просто обязана была иметь полный научный комплекс — явление в истории из редчайших. Проблемы народного хозяйства и ВПК решались, но именно и только потому, что даже у коммунистов в отношении к науке оставался запас пиетета и превентивного доверия, позволявший ходить туда, не знаю куда.
В этом плане слезные обращения ведущих исследователей с просьбами к власти поставить крупную народно-хозяйственную задачу, которую можно было бы опять с блеском решить, понятны, но близоруки. Если наука не может ставить задачи сама себе, через короткое время начинаются проблемы и с практической отдачей.
Наука — это особого рода социальная и институциональная среда, и выдернуть из нее «особо эффективный» фрагмент значит испортить общую атмосферу, а она здесь главное. Даже гениям нужна почва, которую создают посредственности. Если из 100 ученых уволить 90 не самых эффективных и оставить десять лидеров, то через короткое время вы получите ту же пропорцию: один лидер на девять середняков. Не говоря уже о том, что в наших условиях оптимизация способна затруднить жизнь или вовсе выбросить из науки не одного потенциального гения — со всеми вытекающими для практики, в том числе для заводов и пушек.
Голый утилитаризм как раз и порождает абстрактный менеджмент, который, в свою очередь, создает множество лишних проблем. После нововведений в допуске к защите ученый с несколькими признанными книгами не может защититься, не набрав полутора десятка статей в журналах из списка ВАК, что для гуманитарной сферы нелепо. Говорить о риске проникновения в науку людей недостойных, но умеющих пробить толстое издание, в нашем положении вообще неприлично. Именно после того как управление и политика внедрились в науку со своими людьми и порядками, здесь появились толпы липовых докторов, которых к тому же не удается лишить степени, даже когда ничтожество автора и результата очевидно, а диплом сохраняется только благодаря многоходовым интригам с использованием служебного положения. После чего борьба за научные степени и звания становится делом как минимум сомнительным.
Политика присвоения
Страна «встает с колен» интересным образом. Огромный ресурс тратится на создание картинки «с нами опять считаются», но при этом на колени ставят всю страну. В данном случае целый институт — академическую науку. Хотя известно, что делать науку можно даже в тюрьме или в шарашке, но не на коленях.
Бенефициары в целом понятны. Политика доступа к телу главного оператора ручного управления неизбежно порождает тягу к устранению конкуренции и злоупотреблению искусственным монополизмом. В том числе на рынке производства знания. До сих пор авторы реформы академии скрыты, как охраняемые государством свидетели, разве что без изменения внешности, хотя для профессии они не секрет с самого начала.
Что такое «экономика племянников», «друзей» и прочих, также давно известно. При желании можно получить и «науку друзей» — или как минимум «академию неравноудаленных». Раньше «бросали» на отрасль из партноменклатуры — теперь из лояльного окружения. Здесь персонализм намного опережает руководящую и направляющую. В новых стратегиях развития дружно пишут о главенствующей роли системного доверия в экономике. «Наука друзей» неизбежно породит системное недоверие и взаимное неуважение в отрасли, что приведет к еще большему упадку.
Первую стадию погрома в РАН объясняли соблазном собственности. Теперь мало что осталось. Значит, на кону символический ресурс, что тоже немало. Руководить «своей» академией приятно, даже если она ради этого разграблена и опущена. Это, примерно как Исаакий для РПЦ, символический и монументальный капитал которого не сравним с доходами от посетителей, тем более в масштабе церкви.
Однако все это капитал малоликвидный и очень ненадежный. При сколько-нибудь серьезной перетряске он оборачивается лишним грузом позорных, а то и вовсе криминальных деяний. Награда становится уликой. Власти, озадаченной проблемой «учебника истории», такой багаж ни к чему.
