Народ против: почему калифорнийские присяжные не поверили Monsanto

Заголовки наподобие «Monsanto обязали выплатить $290 млн садовнику, заболевшему раком» звучат как песня. Это идеальная для любой доброй души история. Маленький человек, работавший с опасным гербицидом и заболевший непонятной (неходжкинская лимфома) смертельной болезнью. Транснациональная корпорация, проворачивающая свои грязные (а какие еще?) делишки. И суд — не просто американский, но калифорнийский — самый гуманный суд в мире, который вопреки всей мощи гигантской корпорации (Monsanto, кстати, недавно стала собственностью еще более огромной Bayer) обеспечил торжество справедливости и правды. В пользу «маленького человека», конечно.

Все вроде бы хорошо, и все понятно. Кроме того, что в этой цепочке сомнительно буквально каждое звено. Истец, Деуэйн Джонсон, не был таким уж «беззащитным», на него работало крупное адвокатское бюро. Как известно, в США многие адвокаты работают не за фиксированную плату, а за процент с присужденной суммы, и, конечно, они заинтересованы в исках против крупных компаний.

Решение в пользу Джонсона принял суд присяжных. Жюри состоит из обычных людей, а не экспертов-ученых. Их решение можно считать неким отражением общественного мнения. И тут можно вспомнить длинный список абсурдных исков, удовлетворенных американскими судами. Ранее в этом году, например, суд обязал производителей кофе наносить на упаковку предупреждение о канцерогенности их продукта. А после «дела Стеллы Либек», отсудившей в 1994 году несколько сот тысяч долларов у «Макдоналдса» за то, что пролила на себя горячий кофе, даже появилась премия за самый нелепый иск.

Эта система хорошо работает в случае аргументов, в которых способен разобраться каждый, но про научные доказательства такого не скажешь. В данном иске Monsanto предъявляла экспертные данные о неканцерогенности гербицида и поясняла, что лимфома развивается у человека долго и она возникла в организме Джонсона еще до того, как он начал работать с глифосатом. В ответ адвокат истца несколько раз повторял, что «Monsanto устроила травлю независимым ученым», ведь некоторые исследования обнаружили связь между распространением глифосата и онкологическими заболеваниями. При этом, по классификации ВОЗ, глифосат относится к категории «возможно, канцерогенно, класс 2А» и не подлежит запрету. В итоге между одними научными данными и другими присяжные выбрали те, что лучше соответствовали их чувству жалости к истцу.

Все это так бы и осталось частным решением одного суда присяжных в Калифорнии, если бы право в США не было прецедентным. Достаточно любому больному неходжкинской лимфомой доказать контакт с глифосатом — и уже другой суд может обязать Monsanto заплатить истцу несколько сот миллионов долларов.

Рак — возможно, самая пугающая болезнь человечества. Под этим не очень научным термином подразумеваются десятки очень разных заболеваний разного происхождения, течения и прогноза. Поскольку болезнь развивается долго, то единственным удовлетворительным обобщающим описанием причин канцерогенеза могут быть «факторы окружающей среды». Например, несомненным канцерогенным фактором является солнечный свет. Канцерогенны компоненты жженого растительного масла, алкоголь, табачный дым и еще десяток факторов повседневной жизни. А еще существует генетическая предрасположенность. Так что если жить достаточно долго — до рака почти обязательно доживешь (другое дело, что после 80 лет онкологические заболевания уже не так опасны для жизни). Однако важное отличие канцерогенных факторов от возбудителей болезней вроде бактерий и вирусов в том, что они вероятностны. Практически все упомянутые факторы не вызывают рак, а повышают вероятность его возникновения на какую-то величину. Исключения в этом ряду редки — например, некоторые радиоактивные изотопы.

Но глифосат к числу таких исключений не относится. Это самый распространенный в мире гербицид, то есть средство для борьбы с сорняками. Он был внедрен в производство в Monsanto в 70-х годах прошлого века химиком Джоном Францем. В 1987 году Франц получил за него Национальную медаль в области технологий и инноваций, а в 1990-м — медаль Перкина за заслуги перед прикладной химией. Массовое и длительное применение глифосата исключает его непосредственную канцерогенность: иначе жертвы исчислялись бы миллионами, и их просто нельзя было не заметить. Вероятностный же риск, действительно, чрезвычайно сложно оценить — как и отследить добросовестность и аккуратность применения. Мы же не запрещаем электрические плиты, потому что от них можно получить ожоги. Зафиксируем здесь: установить потенциальную канцерогенность глифосата очень трудно, безотносительно лобби корпораций.

А что легко установить? На самом деле почти ничего. В своей рабочей среде ученый не ограничен по времени в поисках точного ответа на вопрос, он старается провести идеально объективный эксперимент, избавившись от примесей, помех, шумов, параллельно действующих факторов. То есть от всего того, что представляет собой реальная жизнь.

Но когда ученому приходится выступать экспертом, то есть давать советы касательно ситуаций из реальной жизни, у него нет ни безграничного времени на обдумывание, ни идеальной лабораторной среды. Вместо этого — несопоставимый с лабораторным уровень ответственности и требование однозначного ответа: да или нет.

До поры до времени такой общественный договор работал. Возможно потому, что научные достижения, особенно в сфере медицины, очевидно меняли жизнь к лучшему. Не нужно было долго доказывать пользу антибиотиков: женщины после родов или умирали, или нет. Как и солдаты на поле боя. В Мадриде стоит памятник изобретателю пенициллина Александру Флемингу — его свято чтят тореадоры. Они тоже перестали умирать от заражений после ранений на корриде. Когда ставки столь велики, небольшие вероятностные риски вроде побочных эффектов антибиотиков никак не влияют на их позитивную оценку. Такая ситуация позволяла ученым отбрасывать свою научную осторожность и смело говорить, что такое хорошо, а что такое плохо.

Однако со временем люди, особенно в развитых странах, стали жить все лучше и лучше. Очередные инновации уже не означали спасения от голода и болезней. Общество стало больше задумываться о безопасности и пытаться соотнести риск с выигрышем. Для ученых же вероятностные модели, которые они видели в своей работе, остались прежними, поэтому они не заметили этого перехода и продолжили бинарную коммуникацию: «хорошо — плохо». И нарвались на кризис доверия.

Поворотным моментом стала вспышка коровьего бешенства в Великобритании. В 1990 году Комиссия по мясу и домашнему скоту смело заявляла в Times: «Есть британскую говядину совершенно безопасно. Нет никаких свидетельств, что эта ветеринарная проблема чем-либо грозит людям».

Когда стали обнаруживаться случаи болезни Крейтцфельдта — Якоба (человеческий вариант губчатой энцефалопатии), доверие к правительству и ученым было критически подорвано, а дидактический тон приводимого выше сообщения был сочтен безответственным и неуместным. Правительство, видимо, хотело защитить национальных производителей мяса, но не своих граждан. Более того, граждан фактически лишили возможности самостоятельно принять решение, утаив от них существенную информацию.

Спустя 20 лет кризис экспертизы повторился в Италии: под судом оказались шесть итальянских сейсмологов. Они были осуждены — нет, не за то, что не смогли предсказать землетрясение, а за то, что они публично заявили, что его не будет. Определенность в публичной сфере, в которую они трансформировали научную «низкую вероятность», стоила жизни сотням людей, а главное — лишила их возможности самостоятельно сделать выбор.

Решение калифорнийского суда фактически толкает Monsanto и экспертов по тому же пути. Уберите с рынка этот продукт с неочевидной безопасностью и дайте другой — точно безопасный. Проблема в том, что «точно безопасного» не существует. Monsanto может убрать глифосат с рынка, но любой новый продукт окажется не менее «опасным». Хотя бы потому, что не будет иметь многолетней истории использования и его мониторинга, — а риски, о которых идет речь, касаются именно долгосрочных эффектов. Судебное разрешение, как и судебный запрет, — две стороны одного и того же подхода, когда человек рассматривает себя не как личность или гражданина, а как потребителя, интересы которого превыше всего. Чтобы потребитель, который жалуется на смерть кошки в стиральной машине, не остановил прогресс, нанеся тем самым вред другим гражданам вокруг себя, экспертам придется изменить формат диалога. Придется прийти к регуляторам и активным группам граждан с цифрами в руках и сообщить, до какого процента вероятности они несут ответственность, а с какого момента вступает в силу личный выбор самого человека. Но возможно ли это — большой вопрос.