Три истока коллапса: почему провалился левый эксперимент в Венесуэле
Венесуэла — уникальный для XXI века пример развала национальной экономики. В стране свирепствует гиперинфляция, наблюдается дефицит базовых товаров. Все это на фоне чудовищной коррупции, многочасовых очередей, ужасных условий для бизнеса и вспышек народного недовольства.
Почему все это произошло, какие предпосылки у коллапса? Или, в более общем виде, почему проваливаются радикальные левые проекты в развивающихся странах?
Экономические причины провала очевидны — система множественных курсов валюты, субсидируемые цены, война с бизнесом, финансирование неэффективных госпрограмм за счет бюджета. Но это на поверхности, а в чем глубинные причины?
Логика событий
Во-первых, повлиял сам ход истории. Ни Уго Чавес в Венесуэле, ни Фидель Кастро на Кубе, ни Сальвадор Альенде в Чили не были изначально ультрарадикальными левыми. Например, Альенде скорее был социал-демократом. Он не думал прибегать к тотальной национализации промышленности. Национализация медной промышленности началась еще при его предшественнике Эдуардо Фрее. То, что делал Альенде в 1970–1973 годах, было болезненным для традиционных элит страны и для доминировавших в добыче меди американских компаний, но во многом необходимым из-за огромного неравенства. Однако вслед за национализацией медной промышленности, крупных латифундий и банков последовала стихийная национализация со стороны рабочих. Низовые решения на фабриках и самозахваты земли подстегнули процесс. Правительство вынуждено было собирать де-факто национализированные предприятия под эгиду агентства развития CORFO, которое не имело должных компетенций в бизнесе. Непродуманные решения власти выливаются в непреднамеренные следствия, часто трагические.
Другой пример — Сандинистская революция в Никарагуа в 1979-м. До нее даже в США Никарагуа называли «асьендой Сомосы». Династия Сомоса вместе с приближенными семьями фактически владела этой центральноамериканской страной с 1936 по 1979 год. Пришедшие на смену диктатору Анастасио Сомосе революционеры-сандинисты, судя по ряду исследований, были в моральном отношении несопоставимо выше его. Многие из них были детьми элиты, искренне желавшими добра своей стране, ликвидации чудовищного неравенства и предоставления базовых благ бедным.
Но ситуация после свержения Сомосы не стала лучше. Вполне понятное стремление сандинистов улучшить жизнь простого народа — повысить зарплату и условия труда для рабочих, ввести субсидии на продовольствие и топливо, а позже и фиксированные цены — оказало негативный эффект на экономику. Сначала она выросла из-за роста потребления среди беднейших слоев. Но потом напуганные бизнесмены остановили инвестиции, а многие покинули страну. Чтобы поддерживать финансирование бедных, пришлось все больше прибегать к экспроприации (поначалу была конфискована только собственность семьи Сомоса). В итоге бизнес встал, а бедная страна стала беднее. Началась гиперинфляция, нехватка продуктов из-за бессмысленности их производства по «справедливым ценам». Резко ухудшили ситуацию и экономическая блокада со стороны США, и гражданская война с контрас. В итоге самим сандинистам пришлось заставлять людей работать, прибегать к репрессиям.
Чавес тоже не был изначально радикальным левым. Но он рассорился с США во время попытки неудачного переворота в 2002-м. Далее пошли конфликты с американскими компаниями, в основном доминировавшими в секторе нефтедобычи. Замена компетентных нефтяников «революционными» привела к деградации сектора. Тот же паттерн ползучей национализации, что и в Чили с Никарагуа, повторялся с местными вариациями и в Венесуэле. Раздача благ бедным, субсидируемые цены, передача собственности в некомпетентные руки. В итоге дикие искажения экономической логики, коррупция и развал. Но это тоже часто каскад непреднамеренных ошибок плюс отсутствие воли к их исправлению.
Тупик неравенства
Вторая причина — высочайшее неравенство, характерное для многих стран Латинской Америки. Такая ситуация, с одной стороны, способствует политике перераспределения и попыткам построения более эгалитарного общества. Но беда в том, что сильное неравенство приводит к расколу общества на классы с диаметрально противоположными интересами и взглядами на развитие страны. И когда левые приходят к власти, они становятся авторитарными и репрессивными.
Перераспределительная политика не нравится богатым слоям. Они обвиняют левых в политике экономического популизма. Экономисты Рудигер Дорнбуш и Себастьян Эдвардс определяют его так: «Политика, акцентированная на перераспределении ресурсов при невнимании к инфляционным и фискальным рискам, а также недооценивающая реакцию экономики на нерыночные меры правительства». Последствия испытали в свое время почти все страны Латинской Америки, и успешных результатов мало. Но чем выше в обществе неравенство, тем более актуальной будет повестка перераспределения, а не экономического роста. Какой толк от последнего, если его плоды достаются только богатым?
Легко упрекать левых в безграмотности и развале экономики. Перераспределительная политика действительно зачастую приводит к такому результату, и Венесуэла — яркий пример. Но косвенно это итог высочайшего неравенства.
Неравенство порождает экономический тупик, из которого сложно выйти. И статус-кво для большинства плох, и радикальные левые реформы часто плохи. Консенсусное решение проблемы неравенства — чуть ли не единственный выход. Неслучайно немногочисленные экономики, сумевшие стать из бедных богатыми за послевоенное время — а среди относительно крупных это Южная Корея и Тайвань, — росли при низком уровне неравенства.
Откуда он взялся? Южная Корея под руководством США провела перераспределительную аграрную реформу в 1948–1952 годах. В результате если до нее 2,7% латифундистов владели 58% всей обрабатываемой земли, то к 1953 году 6% богатейших собственников владели лишь 18% земли. Уровень неравенства упал драматически. Аналогично Тайвань, с помощью американского экономиста Вольфа Ладежинского, провел аграрную реформу в 1946–1953 годах. Число собственников, обрабатывающих землю, увеличилось за этот период с 57 до 90%. Но обе эти реформы были поддержаны США в условиях уникального геополитического контекста, а именно угрозы коммунистических режимов Северной Кореи и КНР. Кроме того, значительная часть земель перераспределялась от бывших собственников-колониалистов из Японии.
Смягчение неравенства в Южной Корее и на Тайване создало одну из важных предпосылок их будущего экономического успеха. А вот на Филиппинах, которые были более развиты, чем соседние Южная Корея и Тайвань, в 1950-х реформа провалилась. Исторический контекст был иной. И где сейчас экономика Филиппин?
Были многочисленные попытки аграрных реформ и в Латинской Америке, но, увы, успехов мало. Также инициированная американцами реформа в центральноамериканском Сальвадоре (страна чуть ли не с самым высоким неравенством в мире) натолкнулась на сопротивление имущего класса. В 1981-м главу комитета по аграрной реформе Хосе Виеру и двух советников-экономистов из США расстреляли наемные убийцы в отеле в Сан-Сальвадоре.
Тупик отсталости
Третье объяснение — экономическая отсталость. Левые поддерживают чавистов потому, что последние называют происходящий хаос в экономике «боливарианским социализмом XXI века». Но если всерьез обращаться к левой идее, то еще Маркс в работе «К критике политической экономии» отмечал, что «новые, более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого́ старого общества». Преждевременные революции в незрелых экономиках плохо кончаются. Схожие мысли есть и в книге «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» Ленина.
Чем беднее и слаборазвитее экономика, тем более она хрупка. Проблемы с отдельной индустрией, или даже на одной электростанции, или в порту в бедной стране могут привести к таким потерям, которые немыслимы в развитой экономике. Просто потому, что в развитой экономике выпадение одного промежуточного товара чаще всего может быть быстро компенсировано его аналогом. Развитая экономика обладает «антихрупкостью», используя терминологию финансиста Нассима Талеба.
Эту идею развивает стэнфордский экономист Чарльз Джонс: «В богатых странах достаточно возможностей для замены выпадающих звеньев, поэтому часто все идет плавно. В бедных странах, с другой стороны, единственная сложность из множества потенциальных проблем может обречь проект. Знание технологии производства носков мало поможет вам, если импорт швейного оборудования ограничен, запчасти не наготове, электроснабжение прерывается, хлопковые и полиэстровые нити не достать, юридические и регуляторные нормы невыполнимы, права собственности ненадежны, рынок сбыта для этих носков неясен». Примеров подобного рода для Венесуэлы достаточно.
Иными словами, ошибаться могут все политики, но относительная цена ошибки для экономики Венесуэлы может оказаться гораздо выше, чем, например, для США.
Совершать ошибки — естественно, в особенности если они сделаны из лучших побуждений или ситуативны. Но естественно и исправлять их, если очевидно, что система разваливается. Ни Чавес, ни Мадуро не пытались исправить систему, не задумывались о ликвидации множественных курсов валюты и субсидируемых заниженных цен, стимулирующих контрабанду и дестимулирующих производство. Их хватило только на проедание нефтяной ренты и уничтожение экономического потенциала своей страны. Последствия такого выбора мы и наблюдаем в новостях из Венесуэлы.
