От восторга к отрезвлению: как Россия переболела революцией
РБК публикует серию колонок к 100-летию Русской революции
Несколько лет назад, в эпоху, уже кажущуюся доисторической, а именно зимой 2011–2012-го, когда в Москве проходили акции протеста оппозиции и казалось, что публичная политика ожила, в ряде СМИ и в соцсетях состоялись любопытные дискуссии. Некоторые представители либерального лагеря согласились обсуждать итоги реформ 1990-х как условие достижения компромисса с гражданами, считающими себя пострадавшими от рыночных преобразований.
Было непривычно слышать от авторов, известных своим одобрением гайдаро-ельцинских реформ, слова о «поспешности» и «недостаточной социальной ответственности». Потребовались 20 лет и неотложная политическая необходимость — попытка создания широкого гражданского фронта протестующих, чтобы начать разговор об альтернативах.
Что уж говорить о таком крупнейшем событии, как Русская революция. Для ее осмысления едва хватило века. Лишь сегодня можно нащупать те узловые моменты, по которым в обществе намечается если не консенсус, то хотя бы взаимопонимание.
Осмысление итогов революции в российском общественном дискурсе шло не только мучительно долго, но и крайне болезненно. Помимо прочего, это было связано с текущей политикой, бурные события которой неизбежно проецировались на 1917 год. В эмигрантских ли кругах 1920–1930-х, в диссидентских ли тусовках 1970–1980-х или в официальном дискурсе — везде участники революции и их идеология сопоставлялись с ситуацией на момент обсуждения.
Нарушенное равновесие
Начиная с середины XIX века русская общественная мысль стремительно радикализировалась. Между властью и публикой (ее образованной частью) нарастал разлом. Не все либералы были революционерами, но осуждать революцию в приличном обществе было невозможно. Одновременно в подполье усиливалось то, что один историк называет «революционным джихадом». Разница между эсерами-террористами и большевиками была лишь в методах борьбы. Этот революционный консенсус впоследствии дорого обошелся России, парализуя возможности для борьбы с экстремистами.
Разумеется, правительство несло свою часть ответственности за подготовку революции. Но беда России заключалась в том, что существовал выпуклый контраст между нетерпеливостью европеизированной верхушки общества и объективными условиями для их исполнения. Требования «четыреххвостки» — всеобщего равного тайного и прямого голосования — были нереальными ввиду необразованности и бедности населения, его резкого расслоения по языку, религии, образу жизни.
В целом городская культура России к 1917 году не отличалась от таковой в Европе, например в Испании или Австро-Венгрии. Модернизация проходила очень быстро — достаточно прогуляться по московским или питерским кварталам начала XX века или полистать газеты того времени. Но эти очаги современности покоились на очень зыбком фундаменте, их окружала преобладавшая численно деревня, в которой всего лишь полвека до того существовало крепостное право и которая испытывала мучительные конвульсии в результате аграрного перенаселения.
Необходимо было проявлять максимальную осторожность, поддерживая баланс внутри страны при сложной внешнеполитической обстановке — без мировой войны успешная революция была бы невозможна. Столыпин это прекрасно понимал, избегая потрясений вовне, одновременно решая неотложные задачи по смягчению напряженности в деревне (реформа крестьянской общины и программа переселения в Сибирь). Однако значительная часть царского окружения и сам Николай II не вполне понимали программы своего лучшего министра, не обладали стратегическим видением. Нельзя было идти на уступки демагогам, но и нельзя было успокаиваться на достигнутом. Если до войны кадровую политику Николая можно считать относительно разумной, то в критический момент началась чехарда с назначениями, каждое из которых было слабее предыдущего. В итоге в момент бунтов в Петербурге никто не решался взять на себя ответственность за их подавление, а царь получал недостоверную информацию.
Взгляд с Запада
Следует отметить, что восторженное отношение к революционной борьбе в России было свойственно и зарубежным наблюдателям. То, с каким восторгом во Франции и Великобритании — военных союзниках России — была воспринята новость о свержении царя, свидетельствует о полном непонимании значения этого события и его последствий, первым и главным из которых стал распад бывшей империи и выход ее из войны. Весеннее наступление Германии на Западном фронте в 1918 году, поставившее Антанту в тяжелое положение, стало возможно только по причине развала фронта Восточного.
Вера в революцию — это то, что и сегодня разделяет западное и российское общественное мнение. Западная традиция сочувственного отношения к вооруженному выступлению народа берет свою традицию от американской революции, которая в перспективе предстает событием куда более значительным, чем последовавшая за ней французская. Успешность американской модели создает ожидания, что и у других народов может получиться то же самое.
Отношение к «арабской весне» хорошо показало это культурно-историческое различие. Тогда как на Западе преобладало восторженно-оптимистическое отношение, в России царили скорее глубокий пессимизм и настороженность, основанные на собственном историческом опыте.
Ослепленные революцией
С первого же дня Временное правительство стремительно теряло почву под ногами. Оно не управляло событиями, а плелось за ними, а министры не находили в себе мужества признавать очевидного. Первый премьер — князь Львов — оказался типичным либеральным растяпой, без чувства ответственности государственного деятеля. Сменивший его Керенский — волевой и энергичный демагог, ослепленный страхом «реставрации», отчего проявил бессилие перед большевистским напором и дерзостью. Вчерашние герои думских прений — Милюков и Гучков, овладев вожделенной властью, явились удручающе бездарными и обессиленными. Те, кто желали показать царскому правительству, как надо управлять страной, привели ее к краху в считаные месяцы.
Февраль 1917-го и последующие события доказали всю ошибочность упования на революционный путь перемен. Но это очевидно нам сегодняшним. Тогда же ослепление революцией было столь сильно, что действительность воспринималась через ее культ, что хорошо показал Александр Солженицын в «Красном колесе». Спустя годы эсеры, кадеты, меньшевики — и в эмигрантском далеке, и в политизоляторах ГПУ — не ставили под сомнение необходимость свержения монархии, считая все случившееся впоследствии неким недоразумением. Для них страх солидаризироваться с монархистами, белыми генералами был сильнее осуждения самой идеи насильственного ниспровержения исторически сложившегося в России строя.
Подобная установка надолго блокировала рациональное осмысление итогов революции. В советском официозном нарративе, естественно, необходимость революции вообще под сомнение не ставилась, и 70-летняя пропаганда благотворности свержения царизма отложила глубокий опечаток на менталитет населения от низов до верхов. Еще в ноябре 1987-го Михаил Горбачев на праздновании 70-летия Октябрьской революции превозносил достижения большевиков, а самой неслыханной дерзостью стало упоминание в позитивном контексте Бухарина.
Крушение мифов
После 1991 года предпринимались попытки глорифицировать Февральскую революцию в противовес Октябрю как революцию «настоящую», образец для подражания. Но они быстро завершились ничем. Слишком уж очевидны были сокрушительные для страны последствия, не оставляющие места для восторгов. Поэтому история последних 25 лет — это история развенчания революционных мифов.
С тем, что революция 1917-го оказалась самым трагичным событием в истории России, сегодня согласны большинство представителей самых разных политических направлений. Исключением могут являться лишь коммунисты, но и они отстаивают только Октябрь, а не Февраль. Если во Франции 14 июля — День взятия Бастилии — государственный праздник, а 4 июля в США отмечают День независимости, то в современной России подобное невозможно представить. Идея революционного переворота дискредитирована в глазах как элит, так и большинства населения. Нынешняя Россия — глубоко антиреволюционная страна по своей ментальности.
Революция — это расплата за неспособность государственного механизма совершенствоваться, идти в ногу со временем. Ее необходимо избегать всеми силами, понимая, что она симптом тяжелой болезни. И как болезнь нельзя загонять вглубь, а надо своевременно диагностировать и лечить, так и власть должна предпринимать меры по недопущению революционной ситуации, а общество не идти на поводу у авантюристов и фанатиков.
Если в Восточной Европе и Балтии перемены начались с принципиального возвращения к устройству жизни до коммунистов, то Россия попала в ловушку постреволюционной истории. Ее государственность основывается на коммунистических Конституции и традициях. РФ по-прежнему остается «совковой» страной — и формально, и неформально, ведя свою историю не от Российской империи, а от РСФСР, легитимизируя большевистское наследие. Это противоречие с антиреволюционным настроением общества пока еще не осознается, но именно десоветизация рано или поздно окажется в повестке дня. Отрицание революции как способа политического преобразования стало первым этапом выздоровления России, вторым станет окончательное прощание с большевистским наследием.
