Вредная привычка: можно ли избавиться от нефтяной зависимости?

Когда цены на нефть, судя по всему, «легли в дрейф» в диапазоне между $25 и 40 за баррель и российская экономика сталкивается с реальной перспективой долгого «выживания» в новых непростых условиях, все больше внимания обращается на тему «ресурсного проклятия» и на поиск путей его преодоления. Спектр мнений очень широк: от необходимости «новой индустриализации» по советскому образцу до хеджирования цен на ресурсы и манипуляции объемами добычи. Между тем мне кажется, что для начала серьезной дискуссии на эту тему необходимо, с одной стороны, не­много разобраться в самом понятии и, с другой — оценить, насколько данная задача на деле входит в список приоритетов российской власти.

Идея «сырьевого проклятия», или тезис о том, что значительные запасы природных ресурсов тормозят экономическое развитие страны, вошла в на­учный оборот с легкой руки Джеффри Сакса и Эндрю Уорнера в середине 1990-х годов (Sachs, Jeffrey and Warner, Andrew. Natural Resource Abundance and Economic Growth, Cambridge (Ma.): NBER Working Paper 5398, Dec. 1995). Как по­ла­гали авторы, доступность источника дохода не поощряет поиск альтер­на­тив. Основания для такого вывода имелись: в 1970–1989 годах эконо­мики, экспорт природных ресурсов из которых превышал 10% их ВВП, росли в 2,9 ра­за медленнее, чем те, где этот показатель был менее 2%; причем все хорошо помнили катастрофический долговой кризис 1980-х. В конце 1990-х теория была подтверждена российским дефолтом и трудностями, с которыми столкнулись другие petrostates, но 2000-е изменили ситуацию, сделав Россию одним из рекордсменов по экономическому росту.

Однако зависимость от экспорта сырья никуда не ушла, и мы видим последствия этого сейчас. Почему возникает «сырьевое проклятие» и можно ли с ним справиться? Я бы отметил как минимум три причины, которые делают данное явление практически неизбежным (разумеется, кроме самого факта наличия в стране крупных залежей полезных ископаемых).

Психологическое состояние

Во-первых, как ни странно, это «психологическое» состояние страны и народа в тот или иной период. Например, в 1950-е годы Малайзия начала путь независимого государства как крупнейший в мире поставщик каучука, олова и пальмового масла, но сегодня это 20-я экономика мира по объему промы­­ш­ленного производства и экспортер высокотехнологичных товаров, хотя и выступает крупным производителем нефти и газа. Бразилия, крупнейший в Латинской Америке в 1960-е годы экспортер минерального сырья и сель­скохозяйст­венных товаров, в 1965–1973 годах наращивала производство про­мы­шленной продукции на 14,2% ежегодно, и сейчас это седьмая экономика мира (хотя нефти добывает в 14 раз больше, чем в 1970-м). Почему так произо­шло? Я склонен полагать, что в этих странах сырьевая специализация олицетворя­ла прошлое (в том числе и колониальное), тогда как технологический прогресс и промышленная революция — будущее. Поэтому формирование новой идентичности прямо предполагало преодоление сырьевого характера эконо­мики.

Напротив, в Анголе, Нигерии, Ливии, странах Персидского залива нефтяной бум случился практически сразу после деколонизации, и тут возникли «сырьевая идентичность» и надежда, что природные ресурсы позволят диктовать свою волю миру (как это было, например, в период нефтяных кризисов 1973–1974 или 1980–1981 годов).

В России мы тоже видим роль данного обстоятельства. «Лихие 1990-е» — это период, когда мы ничего не значили в мире, советское время — когда нас боялись. Но идентичность новой России — это «нефтедержавная» идентич­ность per se; мы убеждены, что можем перекрыть «вентиль» Европе; что за газ китайцы будут вечными нашими союзниками; а уж про постсоветские страны и говорить нечего. Доктрина «энергетической сверхдержавы», сейчас несколько подзабытая, — это и есть суть современной России. Если отнять у нас эту черту идентичности, останется лишь «консерватизм» (как у Саудовской Аравии ваххабизм), и собственно, все. Отторгая 1990-е, вос­хищаясь поздним СССР, мы, по сути, сами укрепляем «сырьевое проклятие», не мечтая ни о чем ином. Поэтому правы те, кто называет нынешнюю российскую элиту «сектой свидетелей высоких цен на нефть». В этом она очень похожа, например, на венесуэльскую (где «чавизм» расцвел в тех же условиях). В то же время известно, что государства, которые бум ресурсной экономики застал в более развитом и «устаканившемся» состоянии, легко справились с ним, от Голландии и Великобритании до Канады и Австралии.

Политическое устройство

Крайне важное значение имеет качество элиты и характер политического устройства той или иной страны. При прочих равных ощущение устойчивой легитимности обеспечивает куда бóльшую вероятность выхода из зависимости от сырья, чем существование имитационного режима. Примеры Малайзии и Объединенных Арабских Эмиратов (двух федераций монархических государств), Катара, Бахрейна и даже Саудовской Аравии выгодно отличаются от Анголы, Ливии, Нигерии, или Ирака.

Обладая да­леким горизонтом планирования, правители первой группы стран относительно удачно запускали процессы диверсификации экономики, так как имели ощущение исторической перспективы. Я не говорю про Малайзию, но ОАЭ сегодня выступают крупным центром промышленного производства в Заливе, здесь базируются две из пяти крупнейших авиакомпаний всего Ближневосточного региона, находится самый крупный пассажирский аэропорт в мире, отлично развиты индустрия туризма и строительства. Саудовская Аравия, как бы скептически к ней сегодня ни относились, выступает крупнейшим мировым про­изводителем многих товарных позиций в химической промышленности и промышленности полимеров, а в 1990-е годы выступала даже нетто-экспортером пшеницы, пока в стране не решили, что это излишне дорогое удовольствие. Даже если страна и не перестает быть «сырьевой» (толь­ко в Дубае «зависимость» от экспорта энергоносителей сейчас сопоставима с голландской), она направляет значительные средства в свою трансфор­ма­цию (что видно на примере Кувейта, Бахрейна или Катара).

Напротив, там, где власти не ощущают себя устойчиво (в Нигерии с 1960 года произошло несколько военных переворотов; в Судане годами идет гражданс­кая война; в Венесуэле «революционная» легитимность была сомнительной с самого начала; в Ливии то же самое можно было сказать о Джамахирии), нефтяные доходы не ведут к развитию страны и преодолению «проклятия». В Венесуэле разведанные запасы нефти, оцененные по ее нынешней стоимости, достигают $356 тыс. на каждого жителя страны (в то время как номинальный ВВП на душу населения составляет $4,2 тыс. в год). Временщики не способны преодолеть «сырьевое проклятие».

Россия, к сожалению, в полной мере является тому подтверждением. Ес­ли сравнивать ее с другими нефтедобывающими странами, она скорее похожа на Анголу или Нигерию, чем на Катар или Эмираты. За 15 лет нефтяного бума инвестиции в инфрастуктуру практически не выросли в реальном вы­ражении; новой промышленности не построено; серьезных иностранных инвестиций в несырьевой сектор не привлечено. Российские чиновники и предприниматели выводят средства в офшоры, как та же венесуэльская PDVSA, которая основные операции проводит в офшорных банках, а деньги в страну доста­вляет самолетами в наличной валюте, чтобы продать на черном рынке и расплатиться с работниками. Все это плата на короткий горизонт плани­рования, который неизбежен при наличии то «проблемы-2008», то «-2018», то какой-нибудь еще.

Плохие соседи

Наконец, крайне важным фактором является региональная специфика той или иной страны. Если богатая ресурсами страна находится в регионе бурного промышленного роста, она с высокой вероятностью сумеет противостоять «ресурсному проклятию» (примерами может быть та же Малайзия, а также Индонезия или Вьетнам). Близкие друг другу страны склонны заимствовать механизмы и паттерны развития, и это может выступать как условием прогресса, так и причиной его замедления: например, в государст­вах Персидского залива, экономически более открытых миру, опыт модернизации помогает всем странам региона относительно быстро идти вперед. Напротив, на постсоветском пространстве формирование авторитарных режимов, зависимых от сырьевых доходов и при этом перенимающих практики друг друга, в большинстве случаев затрудняет хозяйственный прогресс, а порой даже останавливает его.

Если попытаться ответить на вопрос, возможно ли России преодолеть «ресурсное проклятие», я бы сказал, что такая вероятность в ближай­шие 10–20 лет практически исключена. Во-первых, на нисходящей фазе в движении сырьевых цен складывается впечатление, что «проклятие» проходит само (доля нефтегазовых доходов бюджета сейчас резко падает). Во-вторых, масштабная модернизация стоит денег и требует значительного трансферта технологий, что в условиях спада в экономике и низкого курса рубля выглядит очень проблематично. В-третьих, элиты в России более всего ориентированы сейчас на собственное выживание и к реформам не склонны. В-четвертых, успешное преодоление «сырьевого проклятия» возможно только в случае интеграции страны в мировую экономику, а мы пока идем в обратном направлении.

На мой взгляд, максимум, что нам может удасться, это путь относительно успешных экономик Персидского з​алива: Россия может существенно повысить эффективность использования денег, получаемых от экспорта сырья; усовершенствовать инфраструктуру; изымать больше ренты в бюджет, снижать налоги на несырьевой сектор и т.д., то есть задавать условия для «несырьевого» развития и стимулировать инвестиции в индустриальный и сервисный сектора. Но не более того. Успешность такого проекта будет критическим образом зависеть от качества государственного управления, надеяться на изменение которого у нас нет никаких оснований…